— Сейчас нам грустно, — сказал я. — Но мы будем благодарны дедушке за его жизнь. Мы поймем, что нам повезло: мне повезло, что он был моим отцом, а тебе — что он был твоим дедушкой. Нам обоим очень повезло. Но сегодня мы еще не можем чувствовать свое везение. Еще слишком мало времени прошло.
Пэт кивнул очень по-деловому.
— Он все еще в больнице?
— Его тело в больнице. Но душа улетела.
— Что такое душа?
— Это та искра жизни, благодаря которой твой дедушка был тем, кем он был.
— Куда она улетела?
Я глубоко вдохнул.
— Некоторые люди верят, что душа улетает в рай и живет вечно. Другие думают, что она просто исчезает, и ты засыпаешь навсегда.
— А ты во что веришь?
— Я думаю, что душа продолжает жить, — уверенно сказал я. — В раю или еще где-нибудь, в каком-то месте, о котором я ничего не знаю. Но она не умирает просто так. Она продолжает жить дальше. Даже если только в сердцах людей, которых она любит.
— Я тоже так думаю, — сказал мой сын.
* * *
Исполосованная крыша «Эм-Джи-Эф» хлопала, как рваный парус в сильный шторм. Я ехал по центральным улицам городка своего детства и не узнавал местность.
Магазинчики и маленькие кафе, которые я помнил, превратились в агентства по недвижимости и филиалы супермаркетов. Нет ничего удивительного в том, что мы, англичане, принялись так отчаянно размахивать флагом святого Георга, стараясь напомнить самим себе, что наши корни так же глубоки и прочны, как корни ирландцев и шотландцев… Это был мой родной город. Но с такой же вероятностью мог быть и любой другой.
Я не узнавал ничего, пока не увидел дядю Джека в укромном уголке в «Красном Льве» — эта пивная, похоже, была заповедной частью центральной улицы и находилась под защитой какого-то неофициального приказа. Он сидел в табачном дыму под дубовыми балками и медной упряжью и пил минеральную воду.
— Прими мои соболезнования, Гарри.
— Спасибо, дядя Джек.
— Хочешь выпить? Или сразу приступим к делу?
— Давай сразу к делу.
Дядя Джек сидел рядом со мной, и мы разбирались с бюрократией смерти. Я был все еще в оцепенении из-за недосыпа и потрясения от того, что отца больше нет в этом мире. Но от присутствия дяди Джека, морщинистого, курившего одну сигарету за другой, мне становилось значительно легче.
Мы поехали в больницу на «Эм-Джи-Эф», и я забрал из приемной жалкую сумочку с отцовскими вещами.
Его бумажник с фотографией внука, его очки, его вставные челюсти.
Вот и все, что от него осталось. Мне это передали без соболезнований. С чего бы им расстраиваться из-за него? Или из-за меня. Они не знали моего отца. Мы пошли дальше по цепочке.
Из каких-то туманных административных соображений смерть нужно было регистрировать в маленьком городке, где я раньше никогда не бывал. Хотя филиалы супермаркетов и агентства по недвижимости делали его угнетающе знакомым.
В очереди, в этой великой процессии жизни и смерти, мы стояли за молодой парой, регистрировавшей своего ребенка, и перед пожилой женщиной, регистрировавшей смерть мужа. И я удивился, зачем Найджел Бэтти жалуется на то, что мужчины умирают раньше своих жен. Насколько легче умереть первым, чтобы не пришлось заниматься похоронами — насколько легче тому, кто не приговорен продолжать жизнь в одиночестве.
В конце концов мы вернулись в мой родной городок, чтобы встретиться с владельцем похоронного бюро. Подобно «Красному Льву» оно не менялось с давних пор. Способы напиться и умереть — только это и осталось неизменным на английской улице.
Похоронное бюро с его мрачной витриной — белые надгробные камни на фоне черного шелка — всегда казалось закрытым. Так было в дни моего детства, да и теперь этот бутик для людей, потерявших близких, тоже казался закрытым. Когда я был ребенком и только-только узнал, что не буду жить вечно, я старался проходить мимо этого места как можно быстрее. Теперь я зашел внутрь. И все тут было нормально. Дядя Джек легонько положил руку мне на плечо, и я спокойно поговорил с владельцем бюро о приготовлениях к похоронам, как будто такое случалось со мной каждый день. Со свидетельством о смерти в руках казалось совершенно естественным разговаривать с мрачным стариком в черном о похоронах моего отца. Единственный неловкий момент наступил, когда он предложил нам глянцевый каталог. Я должен был выбрать гроб для своего отца.
Это был обыкновенный красиво оформленный каталог, и владелец похоронного бюро спокойно демонстрировал его мне от самых дешевых, простейших сосновых моделей до самых роскошных гробов в ассортименте, огромных сооружений из дорогого дерева, обитых бархатом и снабженных большими бронзовыми ручками.
Инстинктивно мне захотелось выбрать самый дорогой: для моего отца мне ничего не жалко. Но сразу же вслед за этим другой инстинкт подсказал мне, что самый роскошный гроб все-таки слишком пышен для того, чтобы моему отцу было хорошо спать в нем целую вечность.
Я заколебался и сказал владельцу похоронного бюро, что выберу второй по цене гроб. И когда мы с дядей Джеком вышли на улицу, я был доволен своим выбором.
— Твоего отца удар бы хватил при виде того шикарного гроба, — ухмыльнулся дядя Джек.
— Самого дорогого? — улыбнулся я. — Да, я думаю, это было бы немного слишком.
— Золотые ручки и красная бархатная обивка! — воскликнул дядя Джек. — Он больше похож на французский бордель, чем на гроб!
— Отец перевернулся бы в гробу, — хмыкнул я. — И сказал бы: «Ты думаешь, я кто? Чертов Наполеон?»
Я словно слышал его голос.
Я больше никогда не услышу его голоса.
Я всегда буду слышать его.
35
— Итак, селезень с уткой останавливаются в гостинице, в лучшей гостинице Килкарни, — начал Эймон очередную шутку. — У них намечается большой утиный уик-энд. Но не тут-то было! Вы только послушайте! Они поднимаются в свой номер и обнаруживают, что у них нет презервативов. «Ничего страшного, — говорит селезень, — я позвоню в сервисную службу и попрошу принести их сюда». Он звонит, приходит мальчик, приносит презервативы и говорит: «Сэр, я не знал ваш размер и подобрал их вам на глазок». А селезень отвечает: «А я собирался надевать их не на глазок, а совсем на другое место. Я что, по-вашему, похож на извращенца?»
Эймон снял микрофон со стойки в полной тишине. Смех наложат потом.
— Я сочувствую этому селезню, — сказал он, пересекая сцену, которая была освещена как-то ярче обычного, и останавливаясь перед публикой, одетой заметно лучше обычного. — Сочувствую, потому что в Килкарни совершенно нет сексуального просвещения. Мой папа сказал мне, что мужчина должен быть сверху, а женщина снизу. Так что когда у меня впервые завязались серьезные отношения, мы с моей девушкой стали спать на двухъярусной кровати. Понимаете ли, в городке, откуда я родом, секс передается по наследству: если у мамы с папой его не было, то с большой вероятностью его не будет и у вас.
Он снова закрепил микрофон на стойке:
— К счастью, теперь я хороший любовник, но только потому, что я много тренируюсь самостоятельно. Спасибо и до свидания!
Раздались бурные аплодисменты, а Эймон поспешил к краю сцены, где красивая девушка в наушниках протянула ему бутылку пива. Мне показалось, что он падает в обморок: он шлепнулся на одно колено, все еще держа бутылку в руке, повернулся, и его вырвало в ведро с песком — настоящее ведро с песком, не макет.
— Вырежьте, вырежьте это! — велел режиссер.
Я подбежал к Эймону и нагнулся над ним, обняв его трясущиеся плечи. Рядом с ним стояла Мем с широко раскрытыми от беспокойства глазами, совершенно неузнаваемая в одежде.
— Не волнуйся, Эймон, — сказал я. — Это всего-навсего реклама пива.
— Я не волнуюсь, — едва слышно пробормотал он. — Я возбужден.
* * *
Я не был возбужден. Я боялся. Очень боялся.
Мой отец… вернее, тело моего отца лежало в похоронном бюро. И я собирался идти как раз туда.
Хозяин бюро при первой нашей встрече упомянул, что будет возможно «прощание с покойным». При этом он с гордостью отметил, что эту услугу они предоставляют совершенно бесплатно. И вот это событие — моя последняя встреча с отцом наедине приобрела для меня огромную важность.
Что я почувствую, когда увижу в гробу человека, который подарил мне жизнь? Не расклеюсь ли я? Не сломаюсь ли при виде моего всегдашнего защитника, подготовленного к погребению? Я, не переставая, думал об этом, и мне казалось, что я сникну и развалюсь на куски, что все мои годы сотрутся, и я снова превращусь в плачущего ребенка.
Когда я увижу, как он лежит там, жестокий факт его смерти уже не будет подлежать сомнению. Смогу ли я смириться с этим? Вот что я хотел знать. Я давно усвоил, что когда у тебя рождается ребенок, это еще не делает тебя по-настоящему взрослым. Неужели мужчина должен похоронить своего собственного отца для того, чтобы почувствовать, что окончательно вырос?
