В углу коробочки на белом шелке значилось: «По специальному заказу», а потом шло название и адрес фирмы-изготовителя. И я вспомнил, как в детстве, название этой фирмы. А сохранилась ли она до сих пор? Найдется ли она по этому адресу, если я решу ее разыскать? Все это казалось мне продолжением похвалы за отличную службу.
Я осторожно достал медаль из коробочки, удивляясь ее тяжести точно так же, как удивлялся ребенком.
— Пэту понравилось играть с папиной медалью, — с улыбкой сказала мама.
— Ты разрешаешь Пэту играть ею? — недоверчиво спросил я.
— Ему нравится прикалывать ее на меня. Я при этом играю роль принцессы Лейлы в конце фильма.
— Леи, мама. Ее зовут принцесса Лея.
Было за полночь, и мы слишком устали, чтобы сидеть возле отца, однако нервы были чересчур напряжены, и мы не уснули бы. Поэтому решили выпить по чашечке хорошего чая. Для мамы чаепитие было ответом на любой вопрос.
Пока она ходила включать чайник, я держал медаль в кулаке и думал о том, как игры, в которые я играл еще мальчишкой, подготовили меня к тому, чтобы стать похожим на отца и на отца моего отца: на мужчину, поцеловавшего на прощание заплаканную женщину, мужчину, надевшего форму и отправившегося на войну.
Вспоминая игры, в которые мы играли в переулках моего детства, я понял, что это было нечто большее, чем просто ребяческое времяпрепровождение, восхваляющее мужество и смелость. Эти игры подготавливали нас к следующей войне — нашей собственной Нормандии, или Дюнкерку, или Монте-Касино.
Мое поколение играло в войнушку с игрушечными пистолетами или палками, заменявшими ружья, а то и просто складывало пальцы, изображая пистолеты. Что угодно могло сойти за пистолет, и никто не считал, что это нездоровое проявление. Но все войны, которые выпали на нашу долю, когда мы выросли, были «локальными конфликтами» — «телевизионными» войнами, не более реальными и не более угрожающими жизни участников, чем компьютерная игра.
Мое поколение, последнее поколение мальчишек, воевавших с игрушечными пистолетами в руках, само не понимало, как ему повезло. Когда мы выросли, нас не подстерегала война. Не нашлось никаких немцев или японцев, чтобы воевать с нами.
Наши жены — вот с кем мы воевали! Блаженное поколение мужчин, не ведавших войны. И свои «грязные войны» мы вели в судах по бракоразводным процессам.
Я часто видел шрамы на теле отца и понимал, что война — это не фильм Джона Уэйна. Но мужчины из поколения отца, которые выжили и вернулись домой не совсем изувеченными, нашли себе любовь на всю оставшуюся жизнь. Что лучше? Война и настоящая любовь? Или мир и любовь периодами по пять, шесть или семь лет? Кому больше повезло? Моему отцу или мне?…
— Тебе нравилась эта девушка, правда? — сказала мама, возвращаясь в комнату с двумя чашками дымящегося чая. — То есть эта женщина, Сид. Она тебе очень нравилась.
Я кивнул:
— Я бы хотел, чтобы мы продержались вместе. Как вы с папой. В наше время это кажется невозможным.
— Ты слишком сентиментально относишься к прошлому, — ответила мама без тени осуждения. — Ты думаешь, это было сплошь темное пиво и красные розы. На самом деле все было сложнее.
— Но вы с папой были счастливы.
— Да, были, — сказала она, и по ее взгляду было понятно, что мыслями она где-то далеко, куда мне не попасть никогда. — Мы с твоим отцом были счастливы.
И я подумал: я тоже был счастлив с вами.
Вспоминая детство, я видел перед собой высушенный солнцем август, самое начало месяца, когда передо мной торжественно разворачивались долгие шестинедельные каникулы, и я знал, что предстоят поездки на машине в деревенские пивные, там папа и дядья будут играть в дартс и выносить лимонад и чипсы для меня и моих двоюродных братьев во дворик, где мы играем на траве. А наши мамы будут сидеть за деревянным столом, попивая сидр и посмеиваясь, отстраненные от мужчин так же, как это принято у мусульман.
Мне вспоминались и другие праздники. Например, Рождество, поздний вечер, и мои дядья и тетки курят и пьют за картами. Или футбол для мужчин и мальчишек в туманном Аптон-парке. Или же поездки на побережье в выходные, с огромными розовыми облаками сахарной ваты на палочке и запахом моря и жареного лука, или собачьи бега, где моя мама всегда ставила на собаку под номером шесть, потому что ей нравились цвета: ей нравилось, как смотрится красный номер на полосатом черно-белом фоне.
Я был благодарен им за это пригородное детство, за эти воспоминания о поездках на машине, и благопристойных азартных играх, и однодневных путешествиях… Казалось, детство было постоянно наполнено радостью и любовью — прекрасное время для роста, когда Бобби Мур играл в «Вест Хэм», по ящику показывали «Мисс Вселенную», а моя мама и тетушки носили мини-юбки.
Хотя детство моего сына наполнено дорогими и технически совершенными вещами, главным в нем стал развал семьи, ее моральное банкротство.
Дипломатическая одаренность и эмоциональная броня, имеющиеся в распоряжении у пятилетнего ребенка, едва ли помогают ему теперь, когда его рикошетит то к матери с ее новым возлюбленным, то к отцу с разбитым сердцем. Видеомагнитофон и пассажирское сиденье в спортивной машине — слишком малая компенсация за все это.
Создавалось впечатление, что мыс Джиной, как и миллион пар, подобных нашей, не оставили никакого наследства следующему поколению.
— У нас все получалось, потому что мы сами старались сделать свои отношения долгосрочными, — пояснила мама. — Потому что мы хотели, чтобы нам было хорошо вместе. Потому что — даже когда у нас не было денег или когда у нас не получалось завести ребенка — мы не сдавались. За счастливый финал нужно сражаться, Гарри. Не бывает так, что он просто падает тебе в руки с неба.
— Значит, ты думаешь, что я не сражался за счастливый финал? Ты полагаешь, у меня недостаточно бойцовских качеств? Не так, как у папы?
Мне было любопытно узнать, что она думает. Не так уж много времени прошло с тех пор, как я, молодой и самоуверенный, полагал, что мои родители ничего не знают о жизни за пределами своего ухоженного садика и сильно натопленной гостиной. Но теперь я воспринимал все по-другому.
— Я думаю, у тебя достаточно бойцовских качеств, Гарри. Но иногда получается так, что ты сам себя забиваешь. Ты не можешь быть таким же человеком, как твой отец, ведь ты живешь в другом мире. И практически в другом веке. Ты должен выдерживать другие битвы и не ждать, что кто-то приколет тебе на грудь медаль. В одиночку растить ребенка — ты думаешь, твой отец смог бы с этим справиться? Я люблю его больше жизни, но скажу: это было бы свыше его сил. Ты можешь быть сильным иначе. Ты тоже крутой парень, но по-другому.
Я положил медаль обратно в коробку, и в это время зазвонил телефон.
Мама бросила встревоженный взгляд на часы, потом снова на меня, и ее глаза наполнились слезами. Было четыре утра, в это время мог звонить только дядя Джек из больницы.
Мы оба сразу же все поняли.
Мы крепко обняли друг друга, слушая, как продолжает звонить телефон.
— А нас не было рядом с ним, — сказала мама, как будет говорить много-много раз в последующие дни, недели и годы. — Нас не было рядом с ним!
«Вот такой счастливый финал, — с горечью рассуждал я. — Ты проводишь с кем-то целую жизнь, а потом, если он уходит раньше, ты чувствуешь себя так, как будто от тебя отрезали половину».
Мое поколение — поколение трахающихся на стороне, портящих все подряд и мающихся дурью — не будет знать, что означает эта ампутация. Конечно, при условии, что у нас не будет своего собственного счастливого финала.
Я снял трубку, и дядя Джек сказал мне, что отец умер.
* * *
Утром я пошел к Пэту на второй этаж, как только услышал, что он топает по полу к коробке с игрушками, которую мои родители хранили в комнате, где он всегда спал, когда оставался у них. Когда-то эта комната была моей.
Он поднял на меня все еще припухшие со сна глаза, в каждой руке — по пластмассовой фигурке из «Звездных войн». Я взял его на руки, поцеловал его милое лицо и сел на кровать, держа его на коленях.
— Пэт, ночью дедушка умер.
Его голубые глаза моргнули.
— Дедушка долго болел, а теперь он больше не будет страдать, — продолжал я. — Теперь ему спокойно. Этому можно радоваться, правда? Теперь у него ничего не болит. У него никогда уже ничего не будет болеть.
— А где он сейчас?
Это меня сразило.
— Ну, его тело сейчас в больнице. Потом его похоронят.
Я понял, что ничего не смыслю в бюрократии смерти. Когда его тело заберут из больницы? Где его будут держать до похорон? И кто именно все это будет делать?
— Сейчас нам грустно, — сказал я. — Но мы будем благодарны дедушке за его жизнь. Мы поймем, что нам повезло: мне повезло, что он был моим отцом, а тебе — что он был твоим дедушкой. Нам обоим очень повезло. Но сегодня мы еще не можем чувствовать свое везение. Еще слишком мало времени прошло.
