узорчатой накидкой; шкаф, на дверях которого развеваются уже упомянутые фуляры; круглый столик с грязноватой вязаной салфеткой и двумя стульями, а под окном стоит письменный столик, наполненный бумагами и книжками, в том числе томиков поэзии Рильке и Верфеля25. Светло-салатовые стены были покрыты с помощью валика золотистым растительным узором, а поскольку комната днем наполнена солнцем, все это создает настроение чистейшей воды уюта. Из окон обитатель этого помещения видит бесконечный пейзаж, состоящий из гибких, волнистых линий и мягких пятен различных оттенков зелени. Герр Август близорук, об этом мы до сих пор не упоминали, потому только лишь когда он наденет свои очки в проволочной золотой оправе, он может оценить сближающиеся с небом горы и вид лежащих у их подножия последних домов городка.
Сейчас, когда уже темно, герр Август старательно закрывает шторы и садится за столом с бумагами. Он глядит на них довольно беспомощно и растягивает упряжь фуляра, снимает очки и протирает стекла. Приглядывается из-под прищуренных век к мыши, которая, изумленная возвращением гигантского сожителя, застыла на средине комнаты. Несколько секунд они глядят друг другу в глаза. Затем мышь исчезает, и герр Август уже не осознает других глядящих на него глаз. Мужчина медленно раздевается, ежесекундно вздыхая. Потом, оставшись только в кальсонах и майке, он омывает лицо и руки в миске с водой, не пользуясь мылом.
Он мастурбирует левой рукой, неспешно и ласково, пенис твердеет, и тогда движения руки становятся более резкими, под конец, через мгновение, правая рука умело открывает булавку, которую держала до сих пор, казалось, совершенно случайно, и несколько раз колет острием булавки свои ягодицы, раня их так, что на светлой, покрытой выходами потовых желез коже появляются маленькие капельки крови - только тогда приходит оргазм, резкий спазм, перед которым невозможно устоять, и который отбрасывает его тело на подушки.
Войнича всегда удивляло то, что после потребления некоего количества этого удивительно вкусного спиртного, поначалу все были очень говорливыми, но вот потом? Чем больше вливали в себя наливки, тем сильнее сокращались фразы, тем больше из них оставались незавершенных, словно бы какая-то сила обрывала их концовки, из-за чего слова становились непонятными. Человека охватывало нечто вроде ступора, словно бы он вышел на самую обширную поляну собственного разума, откуда открывается невероятный вид. И вместе с тем исчезала потребность в словах. У самого Мечислава складывалось впечатление, будто бы тогда все прекрасно понимают друг друга, что достаточно одного понимающего взгляда, и все делается очевидным. Доходило даже до таких ситуаций, когда мужчины замолкали и только глядели друг на друга, словно бы живая до сих пор дискуссия переносилась в некую общую для всех внутренность. Но вот так казалось после потребления большего количества напитка, скажем, третьей бутылки, что, собственно, не было таким уж редким. Тогда, глядя друг на друга, все понимающе вздыхали, и только герр Август складывал ладони в молитвенный клювик, словно бы желая всем им о чем-то напомнить, а они, какое-то время, с трудом концентрировались на этом знаке соединенных ладоней, в тотальной бессловесной уверенности, будто бы в космосе существует нечто важное, о чем никогда нельзя забывать, будто бы имеется некая точка опоры, на которую показывает герр Август, и эта точка, в растяжении времени, превращается в ось, бесконечную ось, до боли вертикальную, а вокруг этой оси вертится карусель со всеми ними, летящими в небо на персональных сидениях. К сожалению, случается, что кто-нибудь сорвется с цепей – тогда он одиночкой летит в воздухе, после чего исчезает в серебряном отсвете земли.
Еще Мечиславу казалось, что Schwärmerei несла с собой и визуальные эффекты. Когда он ложился после ее потреблении (а ведь он обещал себе, что больше не станет пить этой дьявольской наливки), видел под веками вспышки или фигуры, построенные как будто из маленьких зеркал, которые отражали все вокруг, с различных углов, да и друг друга, вводя зрение в самое настоящее, мучительное безумие. Некий мир штурмовал его тело, желая попасть в мозг, посылая вначале огоньки и иллюзии.
Так было и сейчас. После возвращения в свою комнату Мечислав почувствовал себя совершенно разбитым. Он не мог сконцентрировать взгляд в одном месте – он убегал, словно бы Пан Пляс из его игры в поезде. И когда несчастный Мечислав положил голову на подушку, он почувствовал, как мир описывает вокруг него громадные круги. Парню сделалось нехорошо. Все известные ему языки смешались. Войнич уселся на кровати и зажег свечи, которые стояли на столике возле кровати на всякий случай, если бы вдруг отключили электричество.
- Я умру? – спросил он у свечи.
Та сразу не ответила. Ее огонь замерцал, словно бы этот вопрос обеспокоил ее.
- Бессмертны только очень маленькие или очень крупные вещи, - осторожно ответила она ему. – Бессмертны атомы, и бессмертны галактики. Вот и весь секрет. Диапазон смерти весьма четко очерчен, словно радиоволна.
При этих словах Войнича охватила ужасная печаль. Сквозь пламя свечи своим суровым взором, наполненным разочарованием, на него глядел отец.
- Отче, ты бы предпочел, чтобы я умер, - сказал Мечислав и страстно пожелал, чтобы именно сейчас его отец, Януарий Войнич, инженер из Львова, человек прагматичный и слишком мужественный, мог его прижать, пускай даже и неумело, по-солдатски, похлопывая маленького Мечисяпо узкой спинке, в жесте, который должен был прибавить бодрости солдатам, что сломались на поле боя.Илидаже, как герр Август, жестко, с какой-то драматической решительностью. Он пожелал его касания и физического присутствия, и он даже почувствовал вблизи запах отца, который долетал до него издалека уже раньше, который сам он чувствовал, когда проходил рядом или заходя в отцовскую спальню: запах того английского одеколона, словно бы старой кожи, потертой лимоном, гладенькой от длительного употребления, до зеркального блеска вытертой касанием рук. Бедный отец, подумал он. Он будто предмет, как долго послуживший инструмент.
11. БЕЛЫЕ ЛЕНТЫ, ТЕМНАЯ НОЧЬ
Седой Лев из Кёнигсберга и Август каждодневно проводили один и тот же ритуал, шутливо споря, кто первым должен пройти в двери, кто кого пропустит.
- Ну конечно же, герр профессор идет первым, тут нет и речи, ну а я за вами.
- Вы уж разрешите, сегодня уж я подожду из уважения к вашим знаниям и эрудиции.
- Нет, нет, не могу этого позволить, чтобы кто-то, столь заслуженный для гуманитарности, входил после меня. Так что, проходите вперед, уважаемый.
- Ну что вы, это исключено, я только после вас.
И так далее.
В конце концов, им как-то удавалось войти. Они садились к столу и вели свой диспут, словно актеры в сцене для двоих персонажей, разъяренных в старании выглядеть как можно
