седьмым, и двадцать шестым. Наш разум этого не понимает.
Это была весьма странная речь, потому что ее тема появилась ниоткуда, и никто в особенности ею не был заинтересован. Войнич пытался перебить оратора, но Фроммер был странным образом возбужден и не позволял перехватить у себя голос. Август, в свою очередь, прикрыв глаза, попивал наливку, как будто бы лекция Фроммера была ему совершенно безразлична.
- Вам же известна лента Мёбиуса, правда? Это из топологии… Ведь слышали? Знаменитая лента – это плоская тесьма, склеенная обеими концами, которые перед тем были повернуты относительно себя на сто восемьдесят градусов. Плоскотики, живя на ее поверхности, де факто проживают в двухмерном мире, хотя не понимают этого и считают, будто бы у их мира нет конца. А что если люди, как мы здесь, тоже замкнуты в своих трех измерениях, и они совершенно не осознают истинную реальность, что разыгрывается в четырех измерениях?
- Понятное дело, что вы принимаете в расчет еще и время… - безуспешно пытался перебить его Август, но Фроммер его проигнорировал.
- Теперь представьте себе цилиндр, вроде мундштука папиросы. Вы склеиваете оба его противоположных конца, но перед тем вы снова повертываете их через четверток измерение. Появится странная фигура, немного похожая на трубу, а немного на гриб. Можете себе представить нечто подобное?
Войнич не был уверен.
- Тор23, - неожиданно произнес герр Август, словно бы обнаружил в своей бездонной памяти некое давно позабытое сокровище.
Это утешило Фроммера.
- Похоже на то, что гуманитарии в этом разбираются, - похвалил он Августа и вновь обратился к Войничу: - Наш мир может быть только лишь тенью, отбрасываемой четырехмерными явлениями на экраны наших чувств.
После этого он представил им теорию, вычитанную у каких-то англичан, что, возможно, этим дополнительным измерением является мир мыслей, которые там обладают конкретной, материальной формой, но до нас они доходят только как феномены. Коллективный, групповой разум притягивает их сюда к нам и таким образом формирует "мыслеконфигурации", формы на пограничье духовного и материального миров, созданные групповыми страхами и надеждами.
- Что-то типа богов? – с невинной миной спросил Август, когда на лестнице появился Лонгин Лукас в пальто, наброшенном на не слишком свежую пижаму.
- Бог существует объективно, - сказал он и направился прямиком к пианино за рюмкой.
Сразу же за ним пришел Тило, тоже в пижаме, на которую набросил одеяло. Выглядел он довольно-таки жалко.
- Не могу спать, - сообщил он. – Потом услышал ваши голоса и решил к вам присоединиться.
Он получил рюмку наливки – все остальные тоже наполнили свои рюмки – а как только понял, о чем речь, то и Тило решил немножечко помудрствовать. Мужчины начали поучать друг друга, представлять свои точки зрения, словно бы перетягивали тему в свою сторону, как маловатое одеяло. Хорошо, что Войничу было абсолютно нечего сказать, так что не надо было и отзываться. По этой причине все обращались исключительно к нему, словно бы это он впоследствии должен был оценить их красноречие и знания.
- В настоящее время искусство считает, - начал Тило, - что представляемый предмет является всего лишь проекцией нашего разума, тем, что мы знаем о предмете, зато мы не имеем доступа к тому, как на самом деле он выглядит или чем является… То есть, даже традиционное искусство представлений, скорее, творит предметы, чем воспроизводит их истину в действительности. Тем самым, оно замыкает наш разум, вместо того, чтобы его раскрывать.
- Верно, молодой человек, - оживился герр Август. – То есть, наши согласованные проекции парализуют наше познание.
- Но уже современное искусство, прогрессивное, рожденное двадцатым веком, обладает гораздо большими амбициями. Оно желает выйти за рамки этих ограничений, совершить революцию в видении, желает увидеть вещи заново, с многих точек зрения одновременно. Кубизм, футуризм. Подобные течения не добираются до таких, как эта, дыр.
Тило, когда говорил с такой уверенностью, был красив несмотря на темный, горячечный румянец. После этого он начал перечислять каких-то людей, называя их великими художниками, которые навсегда изменят историю живописи: Делонэ, Кандинский, Леже, Фейнингер – то были любимые художники Тило. К сожалению, эти имена ничего никому не говорили.
Один лишь Лукас прокомментировал эту пылкую речь, причем, довольно иронично.
- То, что когда-то называли прогрессом, сегодня называют декадансом, - сказал он.
А потом начал свое:
Что нам следует иметь какой-нибудь оплот в том, что выстоит тысячи лет – в вере. Без веры мы, что те животные. Словно бестии (всегда при слове "бестии" Лука резко дергал головой, и его щеки тряслись, и по этой причине он был похож на разгневанного грызуна). Только лишь христианство защищает нас от того, чтобы мы все не бросились рвать глотки друг другу. Даже неверующие, говорил он, обязаны сделать определенное умственное усилие и, по крайней мере, притвориться, будто бы они верят. Не рассеивать атеистического или деистического фермента. Человек, по сути своей, существозлое и необычное. Он построен из инстинктов, он по природе аморален. Христианство сделало нас людьми, и как только лишь исчезнут его нормы, мы останемся ни с чем, нами будет управлять чистый нигилизм. Говоря все это, Лукас удовлетворенно урчал, словно бы апокалипсическое видение его радовало.
- И это уже творится. Конец настает! – вещал он.
Но тут голос взял Август, сложив руки, словно собирался молиться.
- В некотором смысле я с вами соглашаюсь. Нас спасет вера в постоянство культуры, в миф, являющийся платформой для понимания. Этим мифом является, естественно, и христианство, но, понятное дело, не только! Круг цивилизаций Запада – это нечто большее, дорогой мой, это перелом эгоизма человека и признание того, что по сути своей человек добр, вот только окружающий мир его портит. Если бы каждый человек получил шанс на достойную жизнь, не нужны были бы ни полиция, ни армия. Ну а религию необходимо рассматривать так, как рассматривают мифологию, как собрание поучительных историй, которые помогают жить.
А еще оказалось, что герр Август носит небольшую посудинку для потребления Schwärmerei с собой! В момент забытья он вынул самую обычную рюмку из кармана и бессознательно взял бутылку, чтобы наполнить свою рюмочку. Этим кратким моментом воспользовался Лукас, чтобы каким-то образом призвать аргументы, которыми уже неоднократно пользовался.
В идеальном мире Лукаса все имело свое место, а более всего его занимало место женщин. По его мнению это они, со своей необузданной биологичностью, с той беспокоящей близостью к природе, были тем фактором, который дестабилизировал общественный порядок. Да-да, их следовало полностью столкнуть в частную сферу, откуда бы они не угрожали мировому порядку.
На улице ему мешали их шляпы – тогда он фыркал, разозленный такой эстетической показухой,
