Плетнев оглянулся на свои ворота, за которыми дремало громадное, как древнее ископаемое, хромированное, полированное, никелированное черное чудовище.
– А ты, видать, хорошо живешь! – развеселился Виталий. – Кучеряво! А чего сразу на ней не приехал, на колымаге какой-то туда-сюда мотался?
– А она в сервисе была.
– Во-он что! У тебя все, как у больших, одна машина в сервисе, так ты на другой катаешься!
О том, что у него десяток машин, а катался он на машине сторожа, Алексей Александрович не счел нужным сообщать.
– Слушай, – начал он, решив приступить к делу. – Я еще в тот раз хотел сказать, да позабыл что-то. Помнишь, у меня дом разгромили?
– Кто ж такое забудет… – пробормотал Виталий. Видно было, что про диковинную машину ему говорить интереснее, чем про разгром в доме.
– Я тогда на диване спал, в библиотеке. Тот, что в спальне, распотрошили весь, и мне пришлось в библиотеку переехать. И там, за подушками, я фотографии нашел. Я внимательно не смотрел, но на них вроде Николай Степанович и дочь его, по всей видимости. И фотографии вроде свежие, а ты говорил, она умерла давно! Ничего я не понял. Может, заберешь? Мне-то они совсем не нужны!
– Фотографии? – сам у себя спросил Виталий. – Какие еще фотографии?..
Плетнев пожал плечами:
– Я не знаю. Но если тебе не надо, я выброшу, что ли… Или племяннику оставлю, который должен дом получить. Помнишь, ты про племянника говорил?
– Помню. – Виталий пожал плечами. – Только ни при чем тут племянник… Да не, я зайду, гляну, только не сей момент, у меня там… – и он оглянулся на свои распахнутые ворота.
– Да когда хочешь, не торопись, – согласился Алексей Александрович. – Я пока здесь.
Он вернулся в дом, состроил рожу зеркалу, посмотрел, что именно там отразилось, поднялся на второй этаж и переоделся в брезентовые штаны и футболку Федора Еременко, выстиранные накануне отъезда в Москву в эмалированном тазике.
У Прохора Петровича в ванной была, конечно, стиральная машина, но Плетневу показалось, что в тазу стирать интереснее, и он постирал. Вещи были мятые, как будто их жевала коза, но абсолютно чистые.
Ему очень хотелось к Элли и поесть, но он знал, что нельзя, никак нельзя.
Но так хотелось!..
Он даже представил себе, как засовывает ноги в Витюшкины галоши с обрезанными задниками, идет по пыльной дороге, жмурится на закатное солнце, заходит на участок, похожий по размеру на небольшую рощу – калитку нужно толкнуть раз-другой посильнее, она застревает в пазах, – идет по аллейке мимо ветхой беседки, увитой виноградом, мимо тачки, в которой почему-то наставлены цветы в горшках, мимо дубовой бочки с водой, мимо высокой чугунной решетки с ползучей розой, поднимается по широким полукруглым ступеням на веранду, застекленную по старинке, с частыми переплетами, а там уж и овальный стол, а на столе фаянсовый кувшин, и в нем астры, а может, незабудки, кто их разберет. Он открывает дверь и объявляет громко: «Я приехал!» – и Элли из Изумрудного города кидается ему на шею, и он смеется, прижимает ее к себе и говорит: «Не висни на мне!»
Улыбаясь от счастья, Плетнев сунул ноги в галоши – и остановился.
Туда нельзя.
Неизвестно, чем это может кончиться.
Он походил по комнате, шаркая галошами и закинув на шею руки, потом достал бутылку виски, разыскал стакан, дунул в него зачем-то и налил довольно много.
Разумеется, ему надо хорошо соображать, но выпить очень хотелось: просто так слоняться и ждать у него не было сил, а он знал, что ждать придется долго.
Виталий пришел, когда совсем стемнело.
Алексей Александрович сидел на террасе и пил виски – третий или четвертый стакан по счету.
– Хозяин! – позвал Виталий. – Где ты, Леш?
– Я здесь, – отозвался Алексей Александрович, и руки у него похолодели.
Он зачем-то потрогал подушечками пальцев щеку и не понял, холодные они или нет.
– Ну, чего ты мне хотел показать-то? Фотографии какие-то! Что за фотографии?
– Ты проходи, – пригласил Плетнев. – Садись.
Виталий потоптался в отдалении и сел. Луна вываливалась из-за берез, серебрила темный газон и куст, объеденный козой. Плетнев хорошенько не знал какой. Той, которая Машка, или, наоборот, другой.
Плетнев залпом допил виски.
Трудно ему было. Что-то совсем трудно.
Впрочем, убежище стоило того, чтобы его спасти. Идиллии не бывает, земля обетованная существует только в мечтах, а вот убежище у каждого свое. У него, Плетнева, – деревня Остров. И он не может пустить ее в распыл!..
– Так, – сказал Алексей Александрович, как говорил только на совещаниях. – Я все знаю. Примем это как данность.
Виталий через стол от него горбился и настороженно сопел. Плетнев его почти не видел, только темную неподвижную тень.
– Ты убил егеря, ты разгромил мой дом. Ты электричество вырубил и возле трансформатора бросил мой велосипед. Я не мог понять, зачем ты это сделал, но выяснил. Съездил в Москву и выяснил.
Тень шевельнулась.
– И чего ты выяснил?
– Все, Виталий. У Николая Степановича была и осталась квартира, и не какая-нибудь, а в том самом знаменитом Доме на набережной. Он был чекист, как и Прохор Петрович. Им часто давали квартиры именно в таких домах. А это миллионы. Десятки миллионов рублей.
– Продали давно ту квартиру!
– Прохор Петрович свою продал, когда начал строить здесь дом, а Николай Степанович ничего не продавал. И не говори глупостей, Виталий! Я же сказал, что все знаю.
– И что ты знаешь?
Плетнев пожалел, что виски больше нет. Ему очень хотелось, чтобы все поскорее закончилось, хоть как-нибудь, но закончилось!..
– Я давно все понял, только не знал – зачем. Ты убил, больше некому. Ты приехал в тот вечер, когда первый раз пошел дождь, зашел на участок и увидел машину. Это была машина Федора Еременко. Кстати, какая? Я ее так и не видел.
– «Навара».
– Ну, значит, «Навара». Они пили, и выпивки у них было много. Ты понял, что это судьба, и стал ждать. В сарае или, может, в беседке. Федор среди ночи уехал, а старик завалился спать. Он был пьяный и спал крепко. Ты зашел, шарахнул его по голове, удостоверился, что убил, и вернулся в сарай или в беседку ждать утра. Когда рассвело, ты лесочком дошел до автобусной остановки. Тут лес ухоженный, кругом тропинки да дорожки, на велосипеде в самый раз! На остановке ты со всеми поздоровался, все тебя там увидели, ты сел на велосипед, приехал в Остров и поднял шум.
– Нет, а чего это я-то?!
– Да некому больше, Виталий! Браконьеры – это глупость. Чужие здесь не ходят. Никакая посторонняя машина через кордоны не проезжала, это мне следователь сразу сказал. Машины нет только у тебя и у Нателлы Лордкипанидзе. Ты всегда на велосипеде приезжаешь, это всем известно. Между прочим, Валюшка считает, что машину ты так и не купил, чтобы тебя тесть по хозяйству не гонял. На велосипеде разве рубериод привезешь? – Тут Алексей Александрович улыбнулся. – А ты устроился отлично: погрузил велосипед в электричку, как заядлый турист, в Завидово вышел и покатил. Нателлу сюда привозят бывшие ученики ее мужа. Привозят и уезжают, никаких машин у ворот не стоит. Я, по крайней мере, ни разу не видел!.. Но Нателла и ее дочь вряд ли убили Николая Степановича. Они его очень любили, и мотивов у них никаких нет. Я думал, что у тебя тоже нет, а потом понял, что как раз есть. Мой дом разгромили сразу после того, как я спросил у тебя, не осталось ли от Прохора или Николая Степановича каких-нибудь бумаг. Ты стал уверять меня, что никаких бумаг не было, какие бумаги у деревенских дедов! Но ты же не мог не знать, что и Прохор, и егерь никакие не деревенские деды! Они всю жизнь в КГБ прослужили. Я это понял, когда мне Нателла рассказала про секретную службу, а потом когда о бюст Дзержинского в сарае споткнулся! Откуда у деревенского деда бюст Дзержинского?! А ты это знал всегда. Ты же на дочке Николая Степановича женат! Но я стал спрашивать про бумаги, и ты перепугался, что на самом деле могло что-то остаться, и полез в мой дом. Только ты мог знать, где ключи от стола Прохора Петровича – на общей связке! Только ты мог видеть, как в ту ночь мы с Федором толкали мотоцикл. Твой дом, то есть егеря, напротив! Ты видел, что мы уволокли мотоцикл, и полез сюда. Только ты мог знать, где искать – в столе. Только ты бывал здесь много раз. Ты аккуратно открыл ящики, забрал то, что там лежало. Я бы и не заметил ничего, я в них не полез бы еще много лет! Но ты еще устроил погром! Зачем? Вот этого я не понял.
Зять Виталий шевельнулся, но ничего не сказал, и Алексей Александрович продолжал, не дождавшись ответа:
– И трансформатор ты разбил. Ведь ты же, больше некому!.. А велосипед мой туда приволок, чтобы на меня подозрение навести и еще больше все запутать! И в этом направлении тоже, так сказать. Начали бы расспрашивать, коситься, и я бы быстренько укатил от всей этой ерунды в Москву. Тебе показалось подозрительным, что я про бумаги спрашивал. А тяпка, которая возле разбитого трансформатора валялась, твоя, я ее у тебя на участке видел. И кроссовки твои были мокрые и в репьях, я на следующий день заметил. Все время было сухо, значит, ты той ночью по репьям лазал.
