В своем докладе начальству Мийтрей не преминул рассказать о страшном злодеянии большевиков, очевидцем которого он стал на пути сюда. Уж тут-то он дал волю своей фантазии. Он рассказал, что большевики приводят своих жертв к дальней избушке, убивают и хоронят в болоте. Видимо, в тот момент, когда они — Мийтрей и Паавола — случайно набрели на эту избушку, красные ушли в деревню за новыми жертвами. Ему, Мийтрею, удалось утащить из избушки часть продовольственных запасов красных. Не умолчал Мийтрей и о том, как постыдно и трусливо вел себя капрал Паавола, побоявшийся даже подойти к месту казни.
Мийтрея поблагодарили за доставленные им сведения и за храбрость, снабдили новыми инструкциями и отправили в обратный путь. Мийтрея снова заверили, что настанет время, когда его имя и его славные дела будут занесены на страницы истории Карелии.
Вернувшись в лагерь, Левонен и Таккинен созвали собрание, на котором Левонен, не называя имени Мийтрея, красочно описал новое злодеяние красных. Таккинен говорил только о военных делах, сообщил, что с севера пришли хорошие известия, что народ там готов к вооруженной борьбе с большевиками, люди ждут лишь сигнала к выступлению, скоро поднимется вся Карелия…
После собрания Таккинен заперся с Левоненом в своей каморке, отгороженной от остальной избы. Он разложил карту и показал, что маршрут Васселея должен был проходить через те места, где стоит эта страшная избушка. Прошло много дней, а Васселей в пункт назначения не прибыл. По-видимому, он попался в лапы красным и его тоже казнили.
— Мне тоже пришла такая мысль, — согласился Левонен. — Я же говорил, что он не может сдаться красным и предать нас.
Как бы там ни было, но Таккинен решил вычеркнуть имя Вилхо Тахконена из списка своих людей. Сделал он это с искренним сожалением:
— Жаль. Нам нужны именно такие люди.
Переливаясь в лучах летнего солнца, весело поплескивала Чирка-Кемь. Берег поднимался крутым откосом, выше начинался ровный ягельник. Пахло смолой, хвоей и дымом костра. Комаров на открытом месте не было — слишком много тут было ветра и солнца.
Под кручей у реки немолодая женщина полоскала белье, развешивая его на кустах. Толстое бревно, неторопливо плывшее по слабому течению, ткнулось о камень, на котором стояла женщина.
— Ну, здравствуй, здравствуй, — улыбнулась женщина. — Чего стоишь? Поздоровался и плыви себе дальше. У тебя своя дорога…
Но бревно не хотело уплывать. Пришлось женщине взять в руки багор и показать бревну, куда тому следует плыть. Бревно неохотно отплыло от берега и медленно и важно, как подобает такому большому бревну, поплыло дальше. Женщина проводила его улыбкой. Она улыбалась всему — и яркому солнцу, и легкому, напоенному смолянистым ароматом ветру, и реке, размеренно поплескивающей о берег. Потом она легко поднялась по откосу наверх, где горел костер.
Она подоспела как раз к тому времени, когда пламя под котлом разгорелось слишком сильно и уха грозила вот-вот сбежать через край. Женщина отодвинула котел чуть в сторону, где пламя было меньше, взяла ложку, попробовала уху. Соли было в самый раз. Попробовала рыбу. Готова!
— Мужики! Обеда-а-ать! — крикнула она.
— Да-а-а-ать! — отозвалось над рекой.
Набрав полные легкие воздуха, женщина крикнула еще громче, и на другом берегу эхо ответило ей.
— Дети! Мама зове-е-ет!
— Ве-е-ет! — повторило эхо.
Вскоре к костру подошли двое мужчин. В дети женщине они явно не годились. Один из них, сутуловатый, с сединой на висках, был даже старше поварихи. Второй, высокий и стройный, был моложе года на два, не больше. Но женщина не напрасно назвалась мамой. Она заботилась о них как мать о детях. Ей приходилось следить и за тем, чтобы мыли руки, не забывали побриться и чтобы одежда у них была в порядке.
Старший из мужчин взглянул на котел и воскликнул:
— Ай да ушица! Будто жена варила.
Сплавщики сели за стол.
— А тут что? — Младший заметил под столом лукошко. — Ягоды! Мавра! Это ты набрала?
— Зайка серенький бежал и ягод насобирал, — засмеялась Мавра. — После ухи попробуете.
— Ну и молодец ты, Мавра! — похвалил старший. — Не будь я женатый, обязательно посватался бы. Пошла бы за меня?
— Да ну? Что же ты, Степана, взял не меня, а другую?
— Я тоже все время о нашей Мавре думаю, — заметил младший.
— Признавайся, Мавра, кто из нас тебе милее, Микки или я? — спросил Степана, дуя на ложку.
— Сама не знаю, — посетовала Мавра. — Целыми днями сижу и голову ломаю, кто из вас мне милее?
— Я постарше и уж если обниму, так обниму, — Степана положил ложку на стол и встал, чтобы, показать, как он обнимает. Но едва он успел опустить руку на шею Мавры, как земля словно выскользнула у него из-под ног и он уже лежал на мху, пытаясь защитить руками лицо, по которому Мавра, заливаясь смехом, хлестала мокрой тряпкой.
— Не бойся, маленький, — уговаривала Мавра. — Мамочка только глазки протрет.
Микки весело смеялся.
— Вот видишь. А молодой — другое дело, — похвалился Микки. — Вот как надо обнимать.
И в ту же секунду он тоже оказался на земле, и Мавра стала хлестать их обоих.
— Ну, кто хочет еще пообниматься? Да я же слезами изойдусь, от печали изведусь. Два таких молодца, и ни один не желает обнять меня.
— Пусть леший обнимает, — ответил Микки.
Наконец Мавра позволила соперникам подняться:
— За стол, женихи, уха стынет.
Сплавщики принялись за уху. Степана взял хлеб, хотел нарезать его, но, подумав, сказал:
— Уха и так добрая. Пусть хлеб на ужин останется.
Ни сплавщики, ни Мавра не видели, что за ними из-за деревьев наблюдает незнакомый человек и тоже беззвучно смеется.
Когда за столом наступила тишина, Васселей вышел из-за дерева и подошел к людям:
— Здравствуйте.
Сидевшие за столом вздрогнули и переглянулись.
— Не бойтесь, — улыбнулся Васселей. — Обнимать вашу мамашу я не буду. Я видел, что из этого получается.
— Милости просим, — и на правах старшего Степана подвинулся, освобождая место за столом.
— Откуда и куда путь держишь? — полюбопытствовал Микки.
— «Откуда и куда»! Закудахтал, — заворчала Мавра. — Дай человеку дух перевести. Садись за стол, гость.
Васселей невольно провел ладонью по давно не бритой щеке и огорченно подумал, что к людям являться следовало бы в более человеческом виде.
— Издалека, братцы, я иду, — начал рассказывать Васселей, сев за стол. — Из Кеми. Работал я там на железной дороге. И вот решил податься домой.
— Правильно, — промолвил Степана, уголком глаза приглядываясь к гостю. — Нынче и поближе можно заработать на жизнь.
— Как у вас на сплаве? — спросил гость. — Как заработок, харчи?
— И заработать можно, и с голоду не помираем, — ответил Микки. — Конечно, как сыр в масле не катаемся, но ждем лучшего.
— От кого?
— От кого? — удивился Степана. — От Советской власти.
— Ну конечно, от кого же еще ждать, — согласился Васселей. — Жизнь, стало быть налаживается? Слушайте, а меня вы не возьмете в свою артель? Я только схожу домой, отдохну чуток и приду к вам. Я вижу — вы неплохо живете. Работаете, зарабатываете, живете в мире, и весело у вас. Все как положено.
Микки внимательно всматривался в гостя. Незнакомец говорил на диалекте здешних деревень, просился к ним в артель. Казалось бы, чего тут подозрительного. И все-таки, что-то настораживало в нем…
— Возьмем, возьмем, — ответила Мавра. — Работники нам нужны.
— Давненько я не брал в руки багра, — вздохнул Васселей. — А хорошо было раньше на сплаве.
— Да и сейчас неплохо, — сказал Степана. — Только время такое… По лесам всякие бандиты шатаются. А как там в Кеми?
— Там-то? Там все спокойно… Послушайте, у вас курева не найдется? Я вам лосятины дам.
Васселей развернул рюкзак и положил на стол большой кусок мяса. Степана дал ему полпачки махорки и попробовал мяса.
— Хорошее мясо. Совсем свежее. Уж не в Кеми ли ты его добыл?
— В Кеми лоси не бегают. В лесу я его добыл.
— Как? Ружья-то у тебя нет…
Васселей не ответил. Наступило гнетущее молчание. И тогда Васселей неожиданно для себя спросил:
— Скажите, вы не слышали о Миккитове Мийтрее? Он родом из Тахкониеми.
— Погоди, погоди, — поднялся Микки. — А сам ты из какой деревни?
— Я из-под Контокки. Свой я… А что?
— Врешь, — зло сказал Микки. — Ты не из-под Контокки. И не свой ты. Ты тоже из Тахкониеми.
— А разве в Тахкониеми живут не свои? — Васселей положил ложку на стол.
— Свои, да не все. Ты, Васселей, не свой.
И Микки потянулся за топором, лежавшим, за скамьей.
— То-то я гляжу, — Степана тоже вскочил, — вроде он на сына Онтиппы похож. Что у тебя под полой? Покажи.
