Не успели мужики схватить топоры, как Васселей вытащил револьвер.
— Стреляй, стреляй! — закричала Мавра. — Немало ты уже невинных душ погубил. Мы-то тебя как своего…
— Ни с места! — предупредил Васселей. — Я шутить не буду. Понятно?
Васселей схватил рюкзак и, не сводя револьвера с сидевших за столом сплавщиков, начал пятиться к лесу.
— Я не хотел вам ничего плохого… Вы же свои люди. Я пришел к вам по-хорошему… А вы?
— Свои… Знаем, знаем. Поглядел бы ты на себя, на кого ты стал похож… А говоришь — свои, — укоризненно сказала Мавра.
— Каков есть, таков есть. Эх, вы… Надо же мне жить как-то. Но учтите: если кто из вас сейчас встанет, то худо ему будет. Прощайте.
— Иди, иди своей дорогой, — махнул рукой Степана, словно с отвращением отмахнулся от него-то.
— Своей дорогой? Эх, была, бы у меня своя дорога…
Васселей круто повернулся и, не оглядываясь, бросился бежать в лес. Как только он скрылся в лесу, сплавщики побежали в деревню, чтобы сообщить о появлении опасного бандита.
«…Вот тебе и свои!» Васселей сунул револьвер в кобуру. И на этот раз револьвер спас его. Видно, лучше полагаться на оружие, чем на людей. Значит, так его встречают люди. Васселею было велено идти к людям, поднимать народ. Хорошо их поднимать, сразу за топоры хватаются. А если они возьмут не топоры, а что-нибудь похуже, скажем винтовки? Он-то представлял себе: вот придет к людям, они поймут его, пожалеют. Пожалели! Видно, суждено ему за всеми радостями жизни наблюдать вот так, из-за-дерева. Казалось, судьба нарочно показала ему, как весело живут люди, и сказала: «Это все не для тебя, потому что ты несешь…» От одной мысли о том, что он несет людям, Васселею стало знобко. С каким отвращением, неприязнью смотрели на него сплавщики, узнав, кто он! Не дали даже ничего объяснить. Да и что объяснять? Своими делами он уже сказал все. Зачем он им, если даже и явится с повинной? Он так же нужен людям, как лесу это упавшее дерево, на котором он сидит.
Сломленный жизнью человек сидел на стволе сломанной бурей сосны. Если бы в тот момент Васселея настигли красные, он вряд ли стал бы сопротивляться. Или… Впрочем, кто знает. Ведь и сам иногда не знаешь, что сделаешь…
Васселей чувствовал страшную усталость. Он, еще ни разу за все эти блуждания по лесам так не выбивался из сил. Он закурил. Потом поднялся, залез под густую ель и лег.
Он уснул сразу.
Проснувшись, Васселей спросил себя: «А что же дальше?»
Впереди опять была тайга, болота, реки, скалы, дамбы. Места эти уже были знакомы, и Васселей не пользовался картой и компасом. К полудню он вышел к деревне Вааракюля, откуда была родом Анни. Здесь был ее прежний дом, здесь жили теща и тесть Васселея. До дома, до Тахкониеми, оставалось всего пятнадцать верст. Но Тахкониеми — деревня не маленькая, стоит на водном пути. Там мог быть красноармейский пост. И конечно, всех жителей уже предупредили, что, если в деревне появится кто-то чужой, пусть сообщат. В деревне Вааракюля всего десяток изб. Вряд ли здесь могли быть солдаты или милиция.
Васселей лежал на опушке леса, наблюдая за всем, что происходило в деревне. На озере купались ребятишки, женщины были заняты своими домашними делами. Начало темнеть. Когда деревня уснула, Васселей подкрался к чьей-то риге, постоял за ней и, убедившись, что его никто не видит, добежал до избушки тестя. Наверное, в деревне не было избы беднее, чем эта. Низкая дверь вела в узкие сени, через которые можно было попасть в небольшую горницу. Правда, в конце сеней был устроен закуток без окна, который в шутку называли светелкой. Вот и все помещения этой избы. Не было даже хозяйственного двора: к сеням был пристроен сооруженный из вбитых в землю жердей, обложенный дерном сарай, заменяющий хлев. Впрочем, в этом хлеву не всегда была корова. Но сейчас там какая-то скотина была. Может, теленок, а может, и нетель. Васселей улыбнулся, вспомнив один случай… Было это во время похода Малма. Как-то финны заглянули и в эту захолустную деревеньку. Кажется, пришли за мясом или маслом. Стали требовать у тестя. Тот объясняет, что, мол, нет у них коровы, есть… как это… а сам забыл, как будет по-фински телка. Сказал по-карельски. Финны не поняли. «Ну, как ее… Такая корова, которая уже не теленок, но еще не корова, — объясняет старик. — Вроде как корова-девушка». Финны рассмеялись и телку не тронули, хотя у соседей теленка забрали.
Дверь в избушке тестя никогда не запирали. Приходи в любое время, входи не стучась. Но Васселей все же постучал пальцем в окно и опять спрятался за угол. На стук никто не отозвался. Он постучал еще, громче. В избе кто-то поднялся, и на крыльцо вышла теща в нижней сорочке, с распущенными волосами.
— Кто?
— Я, — шепнул Васселей. — Зять твой.
— Господи! Сгинь, нечистый, — перекрестилась теща.
Но это было не привидение. Из-за угла вышел Васселей и обнял тещу.
— А-вой-вой. Не верится, что это ты…
Теща, словно слепая, пощупала рукой лицо, плечи Васселея. Потом тихонько, полушепотом запричитала:
— Зять пришел в гости, а в избу звать нельзя. Дети несмышленые. Всей деревне разболтают.
— Тесть-то дома?
— Нет, в лесу на покосе. Как же быть нам? Знаешь ли хоть ты, миленький, что ждут тебя не дождутся?
— Дома, что ли?
— Ох и недобрую встречу тебе готовят. Каждый день приходят с ружьями, все спрашивают, не вернулся ли ты и где ты прячешься. Знают, что где-то близко ты ходишь. Откуда ты сейчас идешь?
— Оттуда, где был.
— Иди в хлев. Подожди там. Я оденусь.
Корова тихо замычала, думая, что пришла хозяйка. Васселей нащупал в темноте ее холку и погладил ее.
— Выходи, — послышался шепот тещи. — До утра пробудешь в бане.
Вытирая сапоги о траву, Васселей поинтересовался, уж не та ли это корова-девушка.
— Уже не девушка, — ответила теща. — Настоящая корова. Без нее бы ребятишки поумирали с голоду.
Теща принесла в баню тарелку холодных окуней и миску молока. Васселей достал кусок лосятины.
— Дома-то все живы-здоровы, — рассказывала теща. — Лошадь есть, корова тоже, рыбу ловят, живут.
— Красные, стало быть, не отобрали у них из-за меня ни лошадь, ни корову?
— Как им взять-то? Брат твой в Красной Армии.
— Рийко жив?
— Жив-здоров. В Кеми он. Весной домой наведывался. Сама видела его. Веселый. Шинель хорошая, ремни — и так и сяк, сапоги новые, а шапка-то с шишечкой и со звездой красной.
— Вот бы увидеться!
— Нельзя вам видеться, — вздохнула теща. — А ты как теперь думаешь жить?
— Надо своих повидать.
— Нет, нет! — возразила теща. — Тебя ищут. Лучше, если я позову сюда Анни. Если все придут, сразу догадаются, что тебя пришли поглядеть.
— А если Анни придет — не догадаются?
— Об этом я позабочусь.
Баня была не самым надежным убежищем, и на рассвете теща, отправившись проверить сети, велела Васселею лечь на дно лодки и перевезла на другой берег. Узенькая тропка привела их к заброшенной полуразвалившейся мельнице, стоявшей в полуверсте от берега.
…Едва успев переступить порог дома Онтиппы и торопливо перекрестившись, Окахвиэ протараторила, глядя на одну Анни:
— А мама-то твоя так заболела, так захворала. Совсем плоха стала. Ох, старость, старость! Живешь и не знаешь, когда господь призовет… Ох-хой, мне надо бежать…
У Анни чуть не вырвался крик. Но по голосу Окахвиэ, по той торопливости, с какой она выложила принесенное ею известие, по тому, как она быстро попрощалась и ушла, Анни сразу догадалась, зачем приходила соседка. Маланиэ, сперва было напугавшаяся и бросившаяся к иконе, тоже поняла, что навестить «больную мать» должна отправиться одна Анни… Она стояла перед иконой и не знала, что ей делать: то ли благодарить бога за милость, то ли отчитать его за такую неосторожность.
Два дня и две ночи провела Анни на старой мельнице, стены которой заросли плесенью, а двор травой. Когда она просыпалась на рассвете от щебета птиц, ей казалось, что птицы облюбовали лес вокруг мельницы, как самое спокойное место в мире, где можно беззаботно заливаться на все голоса. Васселей спал и дышал во сне ровно и спокойно, словно ему не угрожала никакая опасность. Его не могли разбудить ни птички своим щебетанием, ни Анни, гладившая его волосы. Может быть, он и не спал, а просто делал вид, что спит, и представлял себе, что все это лишь чудесный сон. За эти два дня Васселей словно помолодел: сбрил бороду, помылся, одежда на нем тоже была выстиранная и даже отглаженная. Лишь глубокие складки, залегшие возле рта, на лбу, на щеках Васселея, нельзя было разгладить, и невозможно было смыть седину, пробившуюся на висках.
Они прожили эти два дня и две ночи так, словно у них опять наступил медовый месяц. Они старались забыть окружающий беспокойный мир. Но забыть его было невозможно, и у Анни то и дело вырывалось: «Васселей, Васселей! Три года были мы опять в разлуке, а встретились и прячемся, будто что-то недоброе сделали…»
