– Полковник Титов, ФСБ – произнес Дмитрий низким басом. – Я так понял, гражданин Бобровский, Вы решили прикинуться валенком. Что ж, дело ваше. Но позвольте мне зачитать Вам выдержку из обвинения следственного управления ФСБ в ваш адрес.
Он достал из кармана пиджака бумагу с печатями и подписями и начал «… в период общественно-политического кризиса 1993 года, Бобровский М.Н. поддерживал связь с резидентурой ЦРУ в Москве и по ее заданию организовал группу снайперов, обстреливавших толпу перед Белым домом в провокационных целях. По показаниям гражданина Горелова А.А., Бобровский М.Н. лично вручил ему снайперскую винтовку СВТ, тридцать патронов к ней и дал указание занять позицию на чердаке гостиницы «Украина». По признанию Горелова А.А., им совершено более трех попаданий по гражданским лицам. После завершения кризиса Бобровский выплатил Горелову вознаграждение в размере две тысячи долларов США….».
– Как Михаил Николаевич, продолжать дальше?
Бобровский сидел с потерянным видом, не в состоянии ответить. Он никак не ожидал такого развития ситуации. Потом вздохнул, распрямился и снова с наглецой в голосе сказал:
– Ладно, понятно, чего ты пришел, а этот из Ясенева, что здесь делает?
Данила включился в разговор:
– А этот из Ясенева хочет Вам рассказать о продолжении Вашей легендарной деятельности. Например, о встречах с сотрудником СИС Даски в Праге.
– Ох, куда двинул! И это ты знаешь…
– Вы хоть понимаете, Бобровский, что дело Ваше плохо?
– Это мы еще посмотрим. Жаль Борис Николаевич нас покинул. Он бы вам всыпал перцу. Но и сейчас я просто так не дамся. У меня есть, кому заступиться…
– Вы отстали от времени, Михаил Николаевич. Ни один политик, ни один чиновник, которым Вы услуги оказывали, за Вас не заступится. Шпионаж – это не тот случай, чтобы заступаться.
Ну, а если вы решите к бандитам обратиться, то и они Вас оставят в одиночестве. Тем более, что группировку братков вокруг Думы мы берем в оборот.
– Слушай, полковник, ты мне не крути. Так не арестовывают. Если бы хотели арестовать – привели бы прапорщиков с наручниками, подогнали бы «воронок» и поехал бы я в Матросскую Тишину. А Вы разговоры разговариваете.
– Здесь Вы правы, но не до конца. Вам еще предстоит ознакомиться с полным текстом предъявленных обвинений в условиях несвободы. Но это позже. Мы должны доработать Ваш случай и поэтому вы пока имеете шанс говорить с нами как свободный человек.
– Не понял.
– То, что Вы сделали против своей страны, мы знаем. Но вот о том, какие у вас с англичанами и американцами планы, мы пока не в курсе. Об этом и поговорим. Сами понимаете, от того, насколько честно вы себя будете вести, зависит и ваша судьба.
– Какие планы?
– Ну, к примеру, какое задание Вы имеете на сегодняшний день, что уже сделали и когда состоится очередная встреча в Праге.
Данила уже понял, что Бобер будет выкручиваться и врать до последнего. Вербовка его если и возможна, то лишь под какое-то конкретное поручение, которое ему придется выполнить от безысходности положения. Превратить его в добросовестного помощника невозможно. Это отброс общества.
Беседу продолжили в более удобных условиях – в отдельном номер «Метрополя». Постепенно, слово за словом, деталь за деталью из Бобра выдавливали информацию об особых делах англосаксонских резидентур в России в складывающейся обстановке.
44
Окояновский поселок. Письма с фронта
В доме Булаев царила тяжкая тишина. Весточек от сыновей не приходило уже давно. Анатолий прислал единственный треугольник осенью сорок первого. Сообщал, что вышел из окружения и находится на переформировании неподалеку от Тулы. Потом снова надолго замолчал. Вестей от него было, а ведь наступил уже сорок третий год.
Севка писал последний раз в начале сорок второго перед наступлением под Москвой. И от него целый год нет сообщений.
Поселок придавила непреходящая тоска военной страды. Людей не радовали картины пробуждения природы и благодатной летней жары. Ни ласковый дождь, ни хрустящий снег, ни золото лесов не звучали в душах радостной симфонией жизни. Народ нес тяжкий крест погибели своих сынов и дочерей, пожаров и разрухи, голода и непосильного труда. В поселке, то в одном, то в другом доме получали похоронки. Оплакивали всем миром, здесь не было чужих. Все были свои, все были родные. Пришли и первые инвалиды. Покатил на санках, отталкиваясь от дороги руками, двадцатилетний Сережка Коробков, потерявший обе ноги под Ельней. Сиднем сел у окна Ванюшка Юдичев, получивший сильную контузию от взрыва под Харьковом. Он полностью потерял слух, голова его постоянно тряслась мелкой дрожью, нервы не выдерживали ни малейшего возбуждения – сразу срывался в истерику. Неспешно водил рубанком у себя в мастерской Федот Микишин, у которого вместе с осколками врачи вырезали из живота половину кишечника и комиссовали по чистой.
Дмитрий боялся за жену. Анна замкнулась и стала нелюдимой. Все время проводила в работе или в молитвах. И без того исхудавшее ее лицо обострилось, под глазами легли глубокие тени, рот сжался в тонкую нитку. Он понимал, как тяжело жена переживает за детей, но ничем не мог помочь ей. Анна не хотела слушать его разговоров и жила своей внутренней жизнью, в которой молитва к Богу стала непрерывной.
Сам он пытался подбадривать себя: пока нет похоронок, есть надежда. Вспоминал собственную бурную молодость, в которой мог много раз погибнуть, но выходил живым и невредимым. Был случай, когда на конспиративной квартире в Нижнем Новгороде взорвалась самодельная бомба и убила троих присутствовавших в комнате подпольщиков. Он был четвертым, но ударная волна каким-то чудом его обошла. Только одежда вся оказалась опаленной.
Да мало ли каких случаев не было. Надо хранить надежду. И они дождались счастливого часа. За одну мартовскую неделю пришли письма сразу от обоих сыновей. Толик писал с ленинградского фронта, где он оказался сначала в блокаде, а потом на Волхове. Правда, сообщал, что это не первая весточка, с волховского фронта он им уже писал. Но они ничего не получили. Севка же сообщал о том, что после московской битвы попал в окружение под Ржевом и партизанил в лесах до тех пор, пока немцев не разгромили под Сталинградом. После поражения они начали отводить свои войска с ржевского выступа. Теперь Севка на переформировании в Ярославле и думает, что на фронт попадет не раньше апреля.
В дом Булаев пришла радость. Анна достала из подполья банку с самогоном довоенной выгонки, напекла пирожков с гречкой, заправила миску квашеной капусты постным маслом и позвала соседей. Пришли старики Коробковы и Петрунины – обе семьи двоюродные родственники. Михаил Михайлович Коробков, увидев самогон, счастливо просветлел лицом.
– Ох, Степаныч, вот праздник, так праздник! Оба говоришь, объявились?
– Оба, оба, – вмешалась Анна – оба моих сыночка разом написали. Вот чудо-то, правда?!
Дмитрий тоже чувствовал удивительную светлую радость. Ему вдруг подумалось, что коли дети прошли такую тяжелую пору войны, то теперь уж, обязательно останутся живы. Празднично было на душе.
Выпили по первой и сразу захмелели. Давно во рту и капли не было. Федот Петрунин начал было говорить о видах на весну, но Булай оборвал его:
– Ладно тебе Иваныч, про дела. Еще наговоримся. Давай лучше споем.
И повел песню сам:
Ох, ты степь широкая, степь раздольнаяШироко ты матушка, протянулася…
Гости подхватили, и песня начала кружить по дому, набирая силу.
Ой, да не степной орел поднимаетсяОй, да то донской казак разгуляется
Они пели, отдавшись словам и мелодии, забыв о дне сегодняшнем, о войне и горе. Они пели, расправляя свои души, наполняя их любовью к своей горькой родине, к жизни, ко всему миру.
Дверь распахнулась, в ней появились еще несколько человек, услышавших песню с улицы. Гости садились по лавкам, сбрасывали полушубки прямо на пол и подхватывали:
– Ой ты степь широкая, степь раздольная.
– Нет, – думал Булай – не бывать такому, чтобы мы пропали. Не сломаемся. Любую беду победим.
45
Чудотворная
В конце мая, когда лес оделся в белые облака дикой черемухи и калины, когда радостными песнями птицы сообщили о появлении первых птенцов, Дмитрий увидел на лике Богородицы слезы. Благодатный мирр стекал по иконе двумя заметными, наполненными струйками.
– А чья это икона – вдруг пришла в голову мысль – кто ее сюда принес?
Оказалось, никто из поселковских этого не делал. Сама обрелась?
К иконе потянулись люди со всей округи. Теперь уже с утра до вечера здесь молились семьями и по – одиночке.
На Троицу приехал священник из Арзамаса. Отслужили молебен при большом стечении народу. После молебна Булай пригласил отца Арсения к себе в дом, закусить чем Бог послал.
– Что за знак такой, это мирроточение, отец Арсений? – спросил Дмитрий, уже когда они выпили по первой стопке самогону.
