Уняв одышку, голосом, более громким, чем обычно (я счел это реверансом в сторону Матеоса, чтобы он не чувствовал себя исключенным из беседы), теща спросила:
— Как Луиза?
— Полагаю, что лучше, — ответил я, невольно подражая ее тону. — Честно говоря, я ее не видел.
— Ты ее не видел?
— Можно узнать, почему вы так громко говорите? — поинтересовался Матеос, заслонив глаза от солнца рукой, скрюченной артрозом; от пота его редкие седые волосики прилипли к лысине. — Вас слышит вся больница!
Я тут же возненавидел старика и, отчасти чувствуя себя дураком, но все же, в первую очередь, крайне несчастным и разбитым, принялся объяснять обычным голосом:
— Она не позволила мне войти.
— Луиза?
— Луиза.
Теща взглянула на Матеоса с видом человека, вынужденного подчиниться вопиюще несправедливому решению.
— Ты слышал?
Мне показалось, что Матеос согласился, потому что его снежно-белые брови дважды поднялись и опустились, и соответствующее движение произвели очки в толстой прямоугольной оправе.
— Ты должен ее понять, — продолжала увещевать меня теща, глядя на меня глазами, полными стариковской печали, которую прежде мне не доводилось в них замечать. — Бедняжке пришлось очень тяжко. Монтсе тебе рассказала?
Я кивнул.
— Очень тяжко, — повторила она. — Я знаю, что это ее не оправдывает, в конце концов ты ни в чем не виноват, но что уж тут поделаешь. Она вся в отца. Как и Хуан Луис. Но я бы на твоем месте не сильно беспокоилась: это у нее пройдет.
— Это не пройдет, — пробормотал я.
— Что ты говоришь?
— Что это не пройдет.
— Ну, конечно же, пройдет, Томас, — приободрила меня теща, вкладывая в свои интонации живость и энергию, которые всего неделю назад представлялись мне искренними, а сейчас показались фальшивыми. — Все браки через это проходят. Если бы я тебе рассказала, что мне пришлось пережить с покойным мужем…
На миг меня обуяла уверенность, что она пустится в рассказ о каких-нибудь досадных перипетиях своей образцовой супружеской жизни. Но с удивлением услышал, как она развеивает мои опасения:
— Ерунда, милый, ерунда: через три дня она обо всем забудет. А в отношении ребенка, это, конечно, очень прискорбно, но легко можно исправить: заведете другого, и все дела. Правда, Висенте?
— Я, кажется, отвлекся, — сознался Матеос, кося глазами и улыбаясь. — О чем вы говорили?
— Ладно, Висенте, ни о чем. Так вот, Томас, послушай меня: не волнуйся. Ты-то в чем виноват? Уж так судьба распорядилась. И ничто иное. Ты должен теперь дать Луизе время отдохнуть, оправиться от удара, немного разобраться в своих мыслях. И увидишь, скоро все наладится.
Матеос, видимо, все-таки краем уха следивший за нашим разговором, вероятно, почувствовал себя обязанным поддержать тещу, потому что, уцепившись за мою руку жестом, долженствующим обозначать братское объятие, произнес:
— Не волнуйтесь, молодой человек. И бодритесь. Уверяю, мы вас ни в чем не обвиняем.
Даже не знаю, что больше меня унизило: настоятельное желание Матеоса снять с меня ответственность за случившееся с Луизой или сам факт, что эта пара похожих на привидения стариков чувствовали себя обязанными выразить мне свое сострадание и предложить свою помощь. Я заявил:
— Ладно, мне надо идти.
— Ты уже получил триста тысяч песет? — вдруг спросила меня теща.
— Какие триста тысяч песет?
— Те, что ты мне давал на прошлой неделе.
— Ах, эти, — вспомнил я, удивленный тем, что прошло немногим более недели с того момента, когда моя память перестала фиксировать время. — Не знаю. Но это неважно. Отдадите, когда сможете.
— Конечно же, это важно. Я велела управляющему перевести их тебе. Будь любезен, сообщи, если он еще этого не сделал. Мне этот тип начинает действовать на нервы, на днях я все выложу, что я о нем думаю. Кстати, Хуан Луис там?
— Нет. Только Монтсе. И еще, — добавил я, чувствуя, что начинаю постигать истину, — там коллега Луизы.
— Ориоль? Прекрасный юноша; вчера он провел с ней весь день.
Повернувшись к Матеосу, она повысила голос:
— Почему бы тебе не пойти с Томасом, Висенте? Хуан Луис, наверное, скоро придет. Тебе лучше с ним не встречаться.
— Позволь мне проводить тебя до двери, — попросил Матеос. — А потом я уйду.
Мы распрощались. Я прошел через садик и, спустившись в вестибюль, обернулся, будто забыл сказать им нечто важное, или будто в это мгновение меня поразила мысль, что я их больше никогда не увижу: взявшись под руки, стараясь держаться прямо и потея под полуденным сентябрьским солнцем, моя теща и Матеос продвигались неуверенными шажками, пока не исчезли вдали, подобно двум призракам, приглашенным на декадентский праздник, затерявшись в потускневшей роскоши башенок и модернистских куполов, под не приносящей облегчения тенью каштанов.
26
Выйдя из больницы Святого Павла, я был безутешен, и не только из-за уверенности, будто потерял Луизу навеки, а скорее потому, что, пока я ждал такси до дома, передо мной с беспощадной ясностью раскрылась жестокая истина, истина, которую в ту минуту я счел очевидной и неоспоримой, и даже удивился, что не осознал ее прежде. И правда эта состояла в том, что я не умею жить, никогда не умел и вряд ли когда-либо научусь. Погрузившись на миг в зловонные глубины жалости к себе, я испытал значительное облегчение; в этом не было ничего удивительного, на мой взгляд, потому что все обстоятельства моего несчастья привели меня к выводу, что я всего-навсего неудачник, и они же заставили меня считать, что я уже выбрал свой лимит неприятностей, так что в дальнейшем они вряд ли смогут нанести мне хоть какой-нибудь вред. Первое из этих умозаключений было вполне адекватно, но не второе: тогда я еще не предполагал многообразия возможностей, которыми располагает действительность, чтобы убедить нас: как бы ужасно ни складывалась наша жизнь, она всегда может сложиться намного хуже.
Когда я пришел домой, то обнаружил на автоответчике сообщение. Оно гласило: «Томас, это Алисия. Ты забыл, что в двенадцать у тебя экзамен, правда? Ты не представляешь, что тут происходит, милый. Студенты пошли жаловаться деканше, она рвет и мечет; я уж не говорю о Льоренсе: он орет, как ненормальный, что выкинет тебя на улицу. Будь добр, позвони мне как можно скорее, вдруг что-нибудь еще удастся уладить. Пока, моя радость, до встречи». Я стоически перенес очередную волну нахлынувшей тоски, когда слушал это сообщение. Я взглянул на часы: десять минут четвертого. Телефон зазвонил прежде, чем я набрал номер Алисии. Словно озвучив свои мысли, я произнес:
— Алисия?
— Простите, как?
— Алисия, это ты?
— Нет, сеньор, — отчетливо произнес явно мужской голос. — Вы ошиблись.
— Тогда кто это?
Голос с неудовольствием вымолвил:
— Это не имеет значения.
В полном недоумении, я вдруг ощутил, что уже бывал в подобной ситуации прежде или же проживал ее во сне. Стараясь не терять присутствия духа, я уточнил:
— Но ведь это вы мне позвонили, так?
— Да, — отвечал он. — Но это не дает вам права вести себя так.
— А это мне дает право спросить, что вам угодно?
— С этого и надо было начинать.
Внезапно смягчившись, голос поинтересовался:
— Это ресторан «Бомбей»?
За одну секунду я успел последовательно растеряться, смутиться и, когда узнал голос, наконец, возмутиться. Я не смог или не захотел сдержать свое раздражение.
— Послушайте, вы издеваетесь надо мной, или как? — прошипел я. — Вы уже третий раз звоните мне и заводите разговор про ресторан.
— Я? Про «Бомбей»? — цинично спросил он. — Это невозможно. Я никогда там не был. Единственное, что мне известно, что он находится на углу улицы Сантало и Виа Аугуста, а телефон там 3443542; и еще верные люди мне сказали, что там великолепная кухня. Но больше я ничего не знаю. Так что, если я ошибся номером, прошу прощения.
— Не стоит, — ответил я. — Идите на хрен.
Я повесил трубку. Тут же снял ее снова и, набирая телефон кафедры, заметил, как дрожат мои руки.
— Алисия?
— А, Томас! Наконец-то! Можно знать, куда, черт побери, ты запропастился?
— Мне очень жаль. Дело в том, что…
— Оставь свои объяснения при себе. Я только что говорила с деканшей. Вероятно, ей удалось договориться со студентами насчет переноса экзамена на завтра. В двенадцать. Я не спрашиваю, устроит ли это тебя, потому что обязано устроить.
— Я в восторге! Сам не знаю, как я мог забыть… Ладно, если честно, то знаю. Слава богу, хоть удалось все уладить, правда? Что говорит Льоренс?
— Ничего. Он умывает руки.
— Тем лучше. Ты можешь сказать деканше, что завтра ровно в двенадцать я буду на месте. Непременно. Пусть не волнуется.
— Знаешь, единственный, кто должен волноваться — это ты. Потому что ничего не уладилось, слышишь? И когда-нибудь тебе придется из-за таких штучек наесться дерьма. Если уже не пришлось.
