Нас догнали на одной из улиц запыхавшиеся спутники и вежливо, но твердо разъяснили нам, что впредь так поступать не нужно, — ведь они отвечают за нашу безопасность. Теми же соображениями безопасности нам объяснили и тот факт, что там же, в Циндао, для советских специалистов, отдыхавших на берегу моря, был выделен отдельный пляж, где стоял столб с соответствующей надписью. Наши корреспонденты, работавшие в Пекине, рассказали мне, что им разрешается встречаться с населением только с санкции отдела печати министерства иностранных дел в каждом отдельном случае.
Но все это в конце концов были лишь досаждавшие нам мелочи, их можно было объяснить неуклюжестью и неловкостью еще неопытных администраторов или проявлением бюрократизма. Труднее было объяснить некоторые факты из внутренней китайской жизни. Меня удивляла непривычная и невиданная ни в одной социалистической стране централизация политической, общественной и хозяйственной деятельности в одних руках. Как правило, на предприятиях, которые мы посещали, директором и секретарем партийной организации было одно и то же лицо, причем, как правило, это был военный человек.
Я спрашивал, почему это так, ведь подобное совмещение обязанностей исключает, например, для рабочего возможность найти решение каких-либо заботящих его вопросов, не говоря уже о трудовых конфликтах, если он почему-либо остался неудовлетворен решением директора. Он мог бы пойти в партком. Но ведь там он встретится с тем же директором! Меня вежливо выслушивали, улыбались и поясняли, что таких ситуаций быть не может, потому что народная армия Китая воспитала наилучшие кадры, которые способны одновременно решать и хозяйственные, и политические, и бытовые вопросы.
Сами руководящие деятели, с которыми мне довелось встречаться, выглядели по-разному. Одни, подобно Дэн То, проявляли искреннее радушие и неподдельный интерес к нашему опыту; они были готовы часами расспрашивать советских людей, как у нас решается та или иная практическая проблема, что мы могли бы им посоветовать в той или иной практической ситуации. Другие, принимая гостей из СССР с исключительной вежливостью, предоставляя в их распоряжение великолепные особняки и окружая их многочисленной прислугой, устраивая в их честь пышные банкеты, всячески давали в то же время понять, что это — прием иностранцев, где важнее всего соблюсти протокол. При встречах они вели церемонные разговоры о погоде и о красотах природы, многократно подчеркивали, что СССР — это старший брат, у которого Китай учится, но при всем том оставались, как говорится, застегнутыми на все пуговицы, и глаза их были холодны и непроницаемы.
Но все это, повторяю, лишь косвенно задевало меня, я гнал от себя сомнения, будучи искренне убежден в то время, что речь идет лишь о каких-то случайных, преходящих явлениях, порожденных либо неопытностью, либо пережитками бюрократизма, свойственного старой китайской администрации. И если бы кто-либо сказал мне тогда, что пройдет всего лишь несколько лет, и руководство Китайской Народной Республики начнет громить собственные партийные кадры, что оно круто повернет фронт против Советского Союза, против других социалистических стран и против мирового коммунистического движения, что столь гостеприимно принимающая меня «Женьминь жибао» станет главным антисоветским рупором, а наш друг Дэн То сначала будет отстранен от ее руководства, а потом угодит в тюрьму и погибнет, — я, право же, ни за что на свете не поверил бы этому...
К Шанхаю мы подъехали уже в чернильной тьме — на дальнем юге вечера необычайно короткие, и день как-то сразу переходит в ночь. Как всегда, вокзал оглушает своей сутолокой, шумом, суматохой тысяч торопящихся куда-то людей, — он не уступит, пожалуй, по насыщенности движения ни московским, ни берлинским, ни лондонским вокзалам. Приветствия, рукопожатия, цветы... Эти белые пахучие цветы оказались старыми знакомыми: в Индии из них делают гирлянды, которыми увенчивают гостей. В последний раз я ощутил их сладкий, томительный аромат год тому назад в Бомбее, когда веселый «бродяга» индийского кино Радж Капур примчался в аэропорт, чтобы проводить улетавшего в Москву полюбившегося ему, такого же живого и подвижного советского кинооператора Романа Кармена. Вопреки протестам встревоженных индийских таможенников, тщетно напоминавшим, что перевозка цветов из страны в страну запрещена, Капур упрямо надевал у трапа самолета огромный венок на плечи Кармена и говорил, что его друг должен обязательно довезти до Москвы этот подарок...
И вот я снова слышу знакомый сладкий, пьянящий запах, и невидимый в темноте спутник объясняет мне, что в Китае эти цветы называют «Аромат юга». Мы мчимся по каким-то широким улицам огромного города, живущего кипучей, бессонной жизнью. Горят белым огнем шипящие карбидные лампочки уличных продавцов. Через распахнутые двери хижин старой части города, — «это Чапэй», подсказывают мне, — видно, как люди степенно беседуют друг с другом, обмахиваясь веерами. Тяжелый, насыщенный влагой, горячий, словно в бане, воздух неподвижен, и с непривычки становится трудно дышать. И вдруг — кварталы современного города: ярко освещенные, с большим вкусом украшенные витрины больших магазинов; алые, зеленые, голубые, белые линии светящихся неоновых реклам; огни кинематографов. Потом вновь полумрак, тихие улицы, длинные каменные заборы. Опять бойкие торговые кварталы. Фабричные корпуса. Снова старые хижины. И опять кварталы современного города.
Томительный, густой аромат знакомых белых цветов, наполняющий нашу автомашину, будит по ассоциации в памяти картины контрастов Бомбея, Калькутты. По-видимому, везде, где хозяйничали европейские капиталисты, — а в старое время Шанхай, как и Калькутта, был их вотчиной, — они орудовали на один манер. Города строились хаотично, вразброс: в каждом из них создавался по образцу Сити Уолл-стрита «деловой центр», строились чуждые облику и характеру страны «билдинги» — универмаги, здания банков и контор; где-то в стороне от центра закладывались фабрики, внешним обликом своим напоминающие тюрьмы: заборы с колючей проволокой, вышки часовых, окна с решетками; в другом конце, подальше от дыма и копоти, в лучших, красивейших местах создавались города-сады для самих колонизаторов, строившиеся на манер курортов какого-нибудь Лазурного берега. Те же, кому было суждено трудом своим создавать все эти материальные ценности, законные хозяева этой земли — «туземцы», как презрительно именовали их заморские захватчики — были вынуждены ютиться в глинобитных хижинах, бараках, шалашах из пальмовых и банановых листьев, лепившихся где и как попало между этими тремя главными очагами города.
— До 1949 года Шанхай называли Радостным Садом Авантюристов, — говорит мой спутник. — Говорили еще и так: Бедственный Мир Тружеников. Вы еще многое узнаете о том, что здесь было!
Мы останавливаемся в одной из тихих улиц бывшей французской концессии, неподалеку от памятника Пушкину, воздвигнутого в 1937 году по случаю столетия со дня смерти поэта, русскими людьми, жившими в Шанхае. Мог ли я тогда думать о том, что через какие-нибудь десять лет озверелые хунвейбины, осуществляя «культурную
