После некоторых проволочек Чертков был вынужден вернуть дневники, предварительно списав оттуда все пикантное, все записи в той или иной мере компрометирующие Софью Андреевну. Дневники привезла от него Александра Львовна.
В Ясной Поляне на нее сразу же набросилась мать. Вырвала из рук сверток с дневниками, унесла к себе и принялась читать, лихорадочно перескакивая со страницы на страницу, с тетради на тетрадь. Дневники у Софьи Андреевны отобрали и заперли в шкаф, ключ от которого Лев Николаевич дать ей отказался.
В ответ Софья Андреевна заявила, что выпила опий, но вскоре призналась мужу: «Я тебя обманула, я и не думала пить». Толстой пригрозил ей уходом из дома. Он выглядел настолько решительным, что Софья Андреевна пошла на попятный и даже «разрешила» мужу приглашать к ним Черткова. «Разрешила» не без задней мысли. Вот что писала она в дневнике: «Разрешила через силу Черткову бывать у нас, старательно вела себя с ним, но страдала; следила за каждым движением и взглядом и Льва Николаевича и Черткова. Они были осторожны. Но до чего я ненавижу этого человека! Мне страданье — его присутствие, но буду выносить, чтоб видеть их вместе на моих глазах, а не где-нибудь еще, и чтоб они не затеяли вместо свиданий какую-нибудь еще длинную переписку».
Софье Андреевне казалось, что муж скрывает от нее какие-то страшные тайны — иначе почему бы ему понадобилось прятать дневники? «Я думала, что если Лев Никол, так тщательно прячет свои дневники от меня именно, чего никогда раньше не было, — писала она в дневнике 18 июля, — то в них что-нибудь есть такое, что надо скрывать именно от меня; так как они были и у Саши, и у Черткова, а теперь закабалены в банк. Промучившись сомнениями и подозрениями всю ночь и весь день, я высказала Льву Ник-у и выразила подозрение, что он мне изменил так или иначе, записал это в дневники и теперь скрывает и прячет их. Он начал уверять, что это неправда, что он никогда не изменял мне. Так зачем же их прятать? Из злобы и упрямства? Ведь если там много хороших мыслей, то они могли бы мне принести только пользу».
«Но нет, если скрывают, то наверное что-нибудь дурное, — с ожесточением продолжает она. — Я ничего не скрываю: ни дневников, ни своих “Записок”, пусть весь мир читает и судит. Какое мне дело до людского суда! Знаю свою чистую жизнь, знаю, что читаю теперь, как книгу, все ощущения и самую суть природы и характера моего мужа, скорблю и ужасаюсь! »
Ее муж тоже ужасался. Ужасался переменам, происходящим с женой. Ужасался настолько, что решился обратиться к врачам — пригласил в Ясную Поляну известного психиатра Россолимо и доктора Никитина, бывшего до мобилизации по случаю русско-японской войны семейным врачом Толстых. Диагноз оказался туманен и расплывчат: «Дегенеративная двойная конституция: паранойяльная и истерическая, с преобладанием первой».
«Разбили мое сердце, измучили и выписали докторов: Никитина и Россилимо, — писала Софья Андреевна 19 июля. — Бедные! они не знают, как можно лечить человека, которого со всех сторон морально изранили! Случайное чтение листка из старого дневника возмутило мою душу, мое спокойствие и открыло глаза на теперешнее пристрастие к Черткову и навеки отравило мое сердце. Сначала предложили мне такое лечение: Льву Н-у уехать в одну сторону, мне — в другую, ему к Тане, мне — неизвестно куда. Потом, когда я расплакалась, увидав, что вся цель окружающих меня удалить от Льва Николаевича, я на это не согласилась. Тогда, видя свое бессилие, доктора начали советовать: ванны, гулять, не волноваться... Просто смешно!»
Смешно на самом деле в Ясной Поляне не было никому — всем было грустно.
Не зная, чем бы еще досадить мужу и как отвратить его от ненавистного Черткова, Софья Андреевна решилась на уход из дома и даже написала письмо мужу с объяснением мотивов своего поступка и заявление для газет.
Заявление было весьма любопытным. В нем говорилось: «В мирной Ясной Поляне случилось необыкновенное событие. Покинула свой дом графиня Софья Андреевна Толстая, тот дом, где она в продолжение 48 лет с любовью берегла своего мужа, отдав ему всю свою жизнь. Причина то, что ослабевший от лет Лев Николаевич подпал совершенно под вредное влияние господина Ч-ва, потерял всякую волю, дозволяя Ч-ву грубо обращаться с графиней, и о чем-то постоянно тайно совещался с ним. Проболев месяц нервной болезнью, вследствие которой были вызваны из Москвы два доктора, графиня не выдержала больше присутствия Ч-ва и покинула свой дом с отчаянием в душе».
25 июля она действительно ушла из дома, думая поселиться в Туле или уехать в Москву. Отговорил сын Андрей, которого мать встретила на вокзале. Вместе с ним Софья Андреевна вернулась в Ясную Поляну, «боясь встретить мужа и его насмешки».
«Но неожиданно вышло совсем другое и очень радостное, — писала она в дневнике. — Он пришел ко мне добрый, растроганный; со слезами начал благодарить меня, что я вернулась.
— Я почувствовал, что не могу решительно жить без тебя, — говорил он плача, — точно я весь рассыпался, расшатался; мы слишком близки, слишком сжились с тобой. Я так тебе благодарен, душенька, что ты вернулась, спасибо тебе...
И он обнимал, целовал меня, прижимал к своей худенькой груди, и я плакала тоже и говорила ему, как по-молодому, горячо и сильно люблю его, и что мне такое счастье прильнуть к нему, слиться с ним душой, и умоляла его быть со мной проще, доверчивее и откровеннее, и не давать мне случая подозревать и чего-то бояться».
Все было бы прекрасно, если бы не проклятый Чертков. «Но когда я затрагивала вопрос о том, какой у него заговор с Чертковым, — продолжала Софья Андреевна, — он немедленно замыкался и делал сердитое лицо и отказывался говорить, не отрицая тайны их заговора. Вообще он был странный: часто не сразу понимал, что ему говорят, пугался при упоминании Черткова» .
А вскоре по дому начали ходить слухи о завещании Толстого, и жизнь в Ясной Поляне превратилась в сущий ад. В поисках спокойствия Лев Николаевич уехал погостить к дочери Татьяне и ее мужу в их имение Кочеты, расположенное в Новосильском уезде Тульской губернии (сама Ясная Поляна находилась в Крапивенском уезде). Софья Андреевна увязалась за ним. Само собой — поездка вышла безрадостной.
Софья Андреевна вскоре вернулась в Ясную Поляну без мужа, чтобы поснимать отовсюду фотографии Черткова, заменяя их на свои. Попутно убрала и фотографии дочери Саши, которой не могла простить истории с завещанием.
Фотографиями дело не закончилось — был приглашен священник, освятивший кабинет Толстого, дабы изгнать оттуда «беса», то есть Черткова. С сознанием выполненного долга Софья Андреевна вернулась в Кочеты, как следует потрепала мужу нервы и снова уехала домой. Вскоре вернулся в Ясную Поляну и Лев Николаевич.
«Все тяжелее и тяжелее с Софьей Андреевной. Не любовь, а требование любви, близкое к ненависти и переходящее в ненависть», — записал Толстой в дневнике в конце августа 1910 года, еще гостя у дочери и зятя.
«Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает», — написал он утром 22 сентября 1910 года.
Софья Андреевна 12 октября записала: «Понемногу узнаю еще разные гадости, которые делал Чертков. Он уговорил Льва Н-а сделать распоряжение, чтоб после смерти его права авторские не оставались детям, а поступили бы на общую пользу, как последние произведения Л. Н. И когда Лев Ник. хотел сообщить это семье, господин Чертков огорчился и не позволил Л. Н. обращаться к жене и детям. Мерзавец и деспот! Забрал бедного старика в свои грязные руки и заставляет его делать злые поступки. Но если я буду жива, я отмщу ему так, как он этого себе и представить не может. Отнял у меня сердце и любовь мужа; отнял у детей и внуков изо рта кусок хлеба, а у своего сына в английском банке миллион шальных денег, не то, что у Л-а Н-а им заработанных вместе со мной, — я во многом ему помогала. Сегодня я сказала Льву Никол., что я знаю о его распоряжении. Он имел жалкий и виноватый вид и все время отмалчивался. Я говорила, что дело это недоброе, что он готовит зло и раздор, что дети без борьбы не уступят своих прав. И мне больно, что над могилой любимого человека поднимется столько зла, упреков, судбищ и всего тяжелого! Да, злой дух орудует руками этого Черткова — недаром и фамилия его от черта...»
«Она знает про какое-то, кому-то, о чем-то завещание — в тот же день писал в своем дневнике Дев Николаевич, — очевидно, касающееся моих сочинений. Какая мука из-за денежной стоимости их — и боится, что я помешаю ее изданию. И всего боится, несчастная» .
Чаша его терпения понемногу переполнялась.
Глава девятнадцатая и последняя ПОБЕГ
« Все то же тяжелое отношение страха и чуждости », — писал в дневнике Толстой 18 октября 1910 года.
«Каждую минуту ждешь нового отпора, и это вечное ожидание чего-нибудь недоброго, каких-нибудь новых решений с дневниками, рукописями и завещанием делают мою жизнь нервной, тяжелой и невыносимой», — писала Софья Андреевна.
