Нет сомнений, что пожелай Лев Николаевич отделаться от одной лишь жены, он бы не поехал в такую даль, а нашел бы приют у Черткова. Кто-кто, а Чертков бы сумел оградить Толстого от Софьи Андреевны.
Из Оптиной пустыни втроем выехали в Шамордино, расположенное в четырнадцати верстах пути. Встреча с сестрой оказалась для Льва Николаевича радостной. У Марии Николаевны как раз гостила дочь Елизавета. Обе женщины проявили к Толстому максимум участия, выслушали, попытались успокоить. Лев Николаевич сказал сестре, что с радостью постригся бы в монахи, если его не понуждали бы молиться.
Шамордино понравилось Толстому своим спокойствием и дешевизной. Избу здесь можно было снять всего за три рубля в месяц. Лев Николаевич решил, что здесь, близ сестры, он и будет коротать свой век. Он надеялся, что в далеком Шамордине никто не станет его беспокоить.
Увы, надеялся Толстой зря.
Сначала засыпали письмами дети. Кроме Александры и Сергея все остальные поддерживали мать. «Ведь тебе 82 года и маме 67. Жизнь обоих вас прожита, но надо умирать хорошо», — убеждал Илья. «По долгу своей совести должен тебя предупредить, что ты своим окончательным решением убиваешь мать», — пугал Андрей. Сергей, наоборот, ободрял: «Думаю также, что если даже с мамой что-нибудь случится, чего я не ожидаю, то ты себя ни в чем упрекать не должен. Положение было безвыходное, и я думаю, что избрал настоящий выход». Дипломатичная Татьяна умела найти самые простые и подходящие слова: «Никогда тебя осуждать не буду. О маме скажу, что она жалка и трогательна. Она не умеет жить иначе, чем она живет. И, вероятно, никогда не изменится в корне».
Написала и Софья Андреевна, не могла не написать. Письмо ее с первых же строк вызывало раздражение: «Левочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства, — шантажировала она. — Левочка, друг всей моей жизни, все, все сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка... Тут все мои дети, но они не помогут мне своим самоуверенным деспотизмом; а мне одно нужно, нужна твоя любовь, необходимо повидаться с тобой.
Друг мой, допусти меня хоть проститься с тобой, сказать в последний раз, как я люблю тебя. Позови меня или приезжай сам. Прощай, Левочка, я все ищу тебя и зову. Какое истязание моей душе».
«Свидание наше и тем более возвращение мое теперь совершенно невозможно, — отвечал ей Лев Николаевич. — Для тебя это было бы, как все говорят, в высшей степени вредно, для меня же это было бы ужасно, так как теперь мое положение, вследствие твоей возбужденности, раздражения, болезненного состояния, стало бы, если это только возможно, еще хуже. Советую тебе примириться с тем, что случилось, устроиться в своем новом, на время положении, а главное — лечиться».
Вдали от дома думалось и писалось хорошо, вольготно. Так же как и дышалось. Мысли текли плавным потоком, одно слово тянуло за собой другое. «Если ты не то что любишь меня, а только не ненавидишь, то ты должна хоть немного войти в мое положение. И если ты сделаешь это, ты не только не будешь осуждать меня, но постараешься помочь мне найти тот покой, возможность какой-нибудь человеческой жизни, помочь мне усилием над собой и сама не будешь желать теперь моего возвращения. Твое же настроение теперь, твое желание и попытки самоубийства, более всего другого показывая твою потерю власти над собой, делают для меня теперь немыслимым возвращение. Избавить от испытываемых страданий всех близких тебе людей, меня, и, главное, самое себя никто не может, кроме тебя самой. Постарайся направить всю свою энергию не на то, чтобы было все го, чего ты желаешь, — теперь мое возвращение, а на то, чтобы умиротворить себя, свою душу, и гы получишь, чего желаешь».
Толстой сообщил жене, что уезжает из Шамордина. Он понимал, что здесь ему покоя не будет, тем более что приехавшая к отцу в Шамордино Александра Львовна обрисовала перспективы позорного возвращения в Ясную Поляну под конвоем полиции. «Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе, чем поступаю. Письмо твое — я знаю, что писано искренно, но ты не властна исполнить то, что желала бы. И дело не в исполнении каких-нибудь моих желаний и требований, а только в твоей уравновешенности, спокойном, разумном отношении к жизни. А пока этого нет, для меня жизнь с тобой немыслима. Возвратиться к тебе, когда ты в таком состоянии, значило бы для меня отказаться от жизни. А я [не] считаю себя вправе сделать это. Прощай, милая Соня, помогай тебе Бог».
В завершение он нашел нужным еще раз предостеречь жену от попыток самоубийства, в глубине души, несомненно, считая все эти попытки фарсом. Но — порой стреляет и незаряженное ружье, лишнее предостережение не помешает: «Жизнь не шутка, и бросать ее по своей воле мы не имеем права, и мерять ее по длине времени тоже неразумно. Может быть, те месяцы, какие нам, осталось жить, важнее всех прожитых годов, и надо прожить их хорошо».
Насчет себя он знал, был уверен, что непременно проживет остаток своей жизни хорошо, так, как ему хочется.
Возможный маршрут дальнейшего бегства вел за границу — в Болгарию, а лучше даже в .Грецию. Но для выезда за пределы империи нужно было получить паспорта. В качестве альтернативы рассмотрели вариант поселения в колонии толстовцев на Кавказе.
Рано утром 31 октября беглецы покинули Шамордино и в Козельске сели на поезд, следовавший в Ростов-на-Дону. «Свита» Льва Николаевича выросла — кроме Маковецкого и Сергеенко его сопровождали
Александра Львовна в компании с «толстовкой» Варварой Феокритовой, жившей в то время в Ясной Поляне. С Варварой Александра и приехала к отцу.
В поезде Льву Николаевичу стало плохо — сказались усталость и сильные волнения последних дней. У него поднялась температура, стала нарастать одышка. К тому же Александре показалось, что за ними следят два господина подозрительной наружности. Проводник, к которому она обратилась с расспросами, подтвердил ее догадки, сказав, что подозрительная парочка — переодетые в штатское полицейские агенты.
«Не могу описать того состояния ужаса, которое мы испытывали, — вспоминала позднее Александра Львовна. — В первый раз в жизни я почувствовала, что у нас нет пристанища, дома. Накуренный вагон второго класса, чужие и чуждые люди кругом, и нет дома, нет угла, где можно было бы приютиться с больным стариком».
Ночь в поезде выдалась очень тяжелой. Стало ясно, что до Ростова Лев Николаевич не доедет. Рано утром путники сошли с поезда на станции Астапово, начальник которой любезно предложил знаменитому писателю и его сопровождающим две комнаты в своем доме, расположенном неподалеку.
На следующий день температура спала, и Лев Николаевич решил продолжать путь. Он продиктовал дочери телеграмму для Черткова: «Вчера захворал, пассажиры видели, ослабевши шел с поезда, очень боюсь огласки, нынче лучше, едем дальше, примите меры, известите». Александра Львовна, не разделявшая отцовского оптимизма, уговаривала его повременить с отъездом. Толстой согласился, добавив, что не хочет видеть никого, кроме Черткова. «Вчера слезли в Астапове, сильный жар, забытье, утром температура нормальная, теперь снова озноб. Ехать немыслимо, выражал желание видеться с вами», — сразу же телеграфировала Черткову Александра Львовна.
Сыну Сергею и дочери Татьяне Лев Николаевич написал письмо, прощальное по духу и содержанию. Он уже чувствовал надвигающуюся кончину.
«Надеюсь и уверен, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас, — говорилось в письме. — Призвание вас одних без мама было бы великим огорчением для нее, а также и для других братьев. Вы оба поймете, что Чертков, которого я призвал, находится в исключительном по отношению ко мне положении. Он посвятил свою жизнь на служение тому делу, которому и я служил в последние 40 лет моей жизни. Дело это не столько мне дорого, сколько я признаю, ошибаюсь или нет — его важность для всех людей, и для вас в том числе. Благодарю вас за ваше хорошее отношение ко мне. Не знаю, прощаюсь ли или нет, но почувствовал необходимость высказать то, что высказал».
Снова поднялась температура, обволакивающей волной накатила слабость, появился надсадный кашель. Маковицкий вместе с местным доктором диагностировали воспаление легких. В отчаянии Александра Львовна телеграммой вызвала в Астапово брата Сергея, попросив его захватить с собой доктора Никитина. В ночь на второе ноября состояние Толстого продолжало ухудшаться.
Тем временем в Ясной Поляне Софья Андреевна, при которой неотлучно дежурили врач-психиатр и медсестра, писала мужу пространные письма, в которых не забывала оправдать себя, утверждая, что не собиралась в ту злополучную ночь читать его дневник, а всего лишь хотела убедиться в том, на месте ли заветная тетрадь.
Нелепо, надуманно, но ничего лучше она придумать не могла.
