ни парадоксально, тут чуть не сбылись ее лживые заявления, что она превращается в вервольфа). Когда просьбы выписать лекарство встретили отказ, Стелла накричала на медиков, ногой распахнула дверь и вышла. Через несколько минут она уже смеялась и шутила под дверью тюремной больницы с кое-какими широкоизвестными подозрительными личностями – они как раз принесли туда подругу, которую пырнули ножом. Большинство обследований приходили к выводу, что у Стеллы пограничное расстройство личности (его еще называют эмоциональной нестабильностью). Такие больные склонны к импульсивному, саморазрушительному поведению, самоповреждениям и наркомании. Еще они знамениты своими нестабильными отношениями. Как я усвоил на горьком опыте несколько лет спустя, кроме всего прочего, они еще и не любят, когда про их диагноз вывешивают ролики на
YouTube.
Стелла попала под мою опеку на несколько месяцев, пока отбывала срок за кражу бутылки вина стоимостью четыре фунта из супермаркета «Моррисонс» и нападение на охранника, который увидел, как она прячет бутылку под джемпер, и остановил ее. На это она ударила его по лицу. Как я узнал в первый день в специализированной клинике, оплеуха – это всегда неприятно. Я понимал, что потерпевший имеет полное право искать справедливости, тем более что Стелла, по-видимому, не была психически больной. Хотя ее личностные черты могли приводить к крайне резким перепадам настроения и взрывам гнева, не было никаких психиатрических причин, по которым она не была способна контролировать свои действия, в отличие от того юноши, который ударил меня: тот страдал синдромом Фреголи и был убежден, что я переодетый хулиган из его школы. Но ведь справедливо – это не всегда правильно. Я не мог удержаться от мысли, что постоянные краткие тюремные сроки не помогают Стелле разорвать порочный круг, даже если она их полностью заслуживала. Да и вообще едва ли можно было считать их наказанием – ведь ее жизнь в тюрьме была, вероятно, приятнее и уж точно размереннее, чем на воле.
Надзирательниц настораживало, что Стелла часто смеется про себя, и я несколько раз приглашал ее к себе на прием, но мной пренебрегали. Несколько раз я видел ее, и она лаконично требовала, чтобы я оставил ее в покое, примерно как ее бразильская товарка Адриана, которая проделывала примерно то же самое в том же крыле той же тюрьмы на семь месяцев раньше. Когда Стелла все-таки вступала со мной в диалог, она задавала странные вопросы и, похоже, фиксировалась на второстепенных деталях. Один раз она заявила, что не придет ко мне, если ей не пришлют извещение о назначенном приеме, и не стала слушать моих объяснений, что в тюрьме такого не рассылают. В другой раз она спросила меня, какое сегодня число, а потом сообщила, что пользуется только лунным календарем, и под этим предлогом отказалась продолжать разговор. В таких случаях слово «психоз» не начертано огненными буквами, это просто странности, но чутье подсказывало мне, что что-то тут нехорошо.
В течение нескольких следующих недель поведение Стеллы в тюремном крыле вызывало все больше опасений. Речь зашла не просто о мелких нарушениях правил вроде отказа ходить в душ и демонстративное несоблюдение норм времени, отведенных на телефонные разговоры, а о более серьезных проступках вроде постоянных споров и ссор с другими заключенными. Поскольку от нормального обследования Стелла отказывалась, я не мог определить, чем вызвана такая задиристость – то ли надвигающимся психозом, то ли особенностями характера Стеллы, то ли и тем и другим. А мысль прописывать антипсихотики без нужды мне претила.
Месяца через два после ареста Стелла плюнула в офицера, и ее мгновенно перевели в так называемое «Отделение изоляции и специализированного ухода» в нашей тюрьме. Сотрудники называют его между собой отделением сегрегации, в популярных СМИ – отделением одиночного заключения, а заключенные – «дырой». «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»[2]. Отделение сегрегации не слишком отличается от изолятора в специализированных больницах, хотя оно главным образом предназначено для наказания, а не для тяжелого лечения, и поэтому нет такого стимула поскорее выпустить заключенных оттуда. Тюрьма в тюремных стенах, отделение одиночного заключения лишено обычного гула разговоров, шорохов и суеты основной части тюрьмы. Камеры здесь гораздо меньше и заперты по 23 часа в сутки, а иногда и больше, проносить сюда что бы то ни было запрещено, поэтому здесь нечего делать и почти нет человеческих контактов. Камеры похожи на боксы с ослепительно-белыми стенами с массивной дверью, большим окном и минималистическим декором. Почему-то они всегда наводят на мысль о футуристических капсульных отелях в дистопическом чудовищно перенаселенном мире. Но, может, дело во мне…
Обычно заключенных отправляют в отделение сегрегации, если они склонны к крайнему насилию, но иногда – ради их же безопасности. Некоторые заключенные известны тем, что нарочно задирают охранников, чтобы «спрятаться» в отделении сегрегации, если хотят избегать общения, например, из-за бандитских разборок или долгов за наркотики.
Попав в отделение сегрегации, Стелла постоянно нажимала тревожную кнопку, но когда надзирательницы прибегали, она либо их игнорировала, либо кричала на них, либо требовала принести ей что-то заведомо запрещенное, например, бумагу и ручку. Это тоже виделось мне каким-то бессмысленным – бесцельным и беспорядочным.
Я говорил с коллегами из тюремной службы поддержки психического здоровья (это тюремный эквивалент больничной многопрофильной бригады), которая состояла из нескольких медсестер, многочисленных психологов и еще одного судебного психиатра. Кое-кто из персонала, кто работал в тюрьме до меня, и раньше имел сомнительное удовольствие присматривать за Стеллой. Они были убеждены, что она психически здорова и полностью контролирует свое поведение. Я начал сомневаться, поскольку состояние Стеллы ухудшилось. Она стала кричать еще чаще, и в ее голосе появились резкие, животные, нутряные ноты. Мыться она перестала окончательно и начала разбрасывать пищу по камере. Однако обследовать ее по-прежнему было почти невозможно. Ее поместили в камеру с дверью, открыть которую можно было только вдвоем, а следовательно, я видел Стеллу только через дюймовую щелку, причем по бокам от меня стояли две надзирательницы. Говорила она так тихо, что я едва слышал ее. Я был уверен, что она делает это нарочно, поскольку в других случаях мощность ее голосовых связок превосходила самые смелые ожидания.
Мой детектор лапши на ушах так и зажужжал, когда Стелла изобразила, будто слышит голоса. Она вела полноценные разговоры с какой-то другой сущностью, причем как-то театрально и натянуто. Кроме того, это происходило, только когда она знала, что я где-то поблизости, а когда я наблюдал за ней украдкой – нет. С клинической точки зрения я был обескуражен. Ясно, что это была игра. И предостережения коллег, и якобы голоса, и избирательный шепот – все это указывало на то,
