– Понятно, – отозвалась Гера.
Ваал Петрович еще раз внимательно осмотрел меня и Геру – и, видимо, остался доволен результатом.
– Ну что, вперед?
– В темноту, назад и вниз, – ответил я.
– Удачи.
Ваал Петрович отошел за кресло, пропав из моего поля зрения. Я услышал тихое жужжание. Справа из шлема выдвинулась маленькая прозрачная трубочка и остановилась прямо над моим ртом. Одновременно на мои щеки с двух сторон надавили валики из мягкой резины. Мой рот открылся, и в ту же секунду с края трубочки сорвалась ярко-малиновая капля и упала мне в рот.
Она упала мне точно на язык, и я рефлекторным движением прижал ее к нёбу. Жидкость была густой и вязкой, остро-сладкой на вкус – словно кто-то смешал сироп и яблочный уксус. Мне показалось, что она мгновенно впиталась как если бы там открылся крохотный рот, который втянул ее в себя.
У меня закружилась голова. Головокружение нарастало несколько секунд и кончилось полной пространственной дезориентацией – я даже порадовался, что мое тело надежно закреплено и не может упасть. А потом кресло поехало вверх.
Это было очень странно. Я продолжал видеть все вокруг – Геру, камин, стены, солнце на потолке, Ваала Петровича в темно-красной мантии. И вместе с тем у меня было четкое ощущение, что кресло с моим телом поднимается. Причем с такой скоростью, что я чувствовал перегрузку – как космонавт в стартующей ракете.
Перегрузка сделалась такой сильной, что мне стало трудно дышать. Я испугался, что сейчас задохнусь и попытался сказать об этом Ваалу Петровичу. Но рот не подчинялся мне. Я мог только шевелить пальцами.
Постепенно дышать стало легче. Я чувствовал, что двигаюсь все медленнее – словно приближаюсь к невидимой вершине. Стало ясно, что я вот-вот ее перевалю, и тогда…
Я успел только сжать пальцы в кулаки, и мое тело ухнуло в веселую и жуткую невесомость. Я ощутил холодную щекотку под ложечкой и со страшной скоростью понесся вниз – все так же сидя на месте в неподвижном кресле.
– Закрой глаза, – сказал Ваал Петрович.
Я поглядел на Геру. Ее глаза были закрыты. Тогда я тоже зажмурился. Мне сразу же сделалось страшно, потому что ощущение полета стало всепоглощающим и абсолютно реальным, а вокруг уже не было неподвижной комнаты, чтобы ежесекундно убеждать меня в том, что происходящее – просто вестибулярная галлюцинация. Я попытался открыть глаза и понял, что не могу. Кажется, я замычал от ужаса – и услышал тихий смешок Ваала Петровича.
Теперь к моим галлюцинациям добавились зрительные. У меня была полная иллюзия полета сквозь ночное небо, затянутое тучами – вокруг было темно, но все-таки в этой темноте присутствовали облака еще более плотного мрака, похожие на сгустки пара, и я проносился сквозь них с невероятной скоростью. Казалось, вокруг меня образовалась какая-то пространственная складка, принимавшая на себя трение о воздух. Время от времени что-то внутри моей головы сжималось, и направление полета менялось, из-за чего я испытывал крайне неприятное чувство.
Вскоре я стал различать в тучах какие-то светящиеся пунктиры. Сначала они были тусклыми и еле различимыми, но постепенно становились ярче. Я знал, что эти огни как-то связаны с людьми – то ли это были человеческие души, то ли просто чужие мысли, то ли чьи-то мечты, то ли что-то среднее между всем этим…
Я понял наконец, что это такое.
Это была та часть человеческого сознания, которую Энлиль Маратович назвал умом «Б». Она походила на сферу, в которой мерцало нежное перламутровое свечение, «полярное сияние», как он когда-то говорил. Сферы были нанизаны на невидимые нити, образуя длинные гирлянды. Эти гирлянды – их было бесконечно много – спиралями сходились к крохотному пятнышку черноты. Там находилась Иштар: я не видел ее, но это было так же ясно, как в жаркий день понятно, что над головой сияет солнце.
Внезапно мое тело совершило резкий и очень болезненный маневр (мне показалось, что все мои кости с хрустом съехали вбок), и я очутился на одной из этих нитей. Затем я понесся прямо по ней, протыкая один за другим эти умственные пузыри.
С ними, насколько я мог судить, ничего при этом не происходило – и не могло произойти, потому что они были нереальны. Целью языка были не сами эти пузыри, а ярко-красная капелька надежды и смысла, которая вызревала в каждом из них. Язык жадно впитывал эти капельки одну за другой и набухал какой-то грозной электрической радостью, от которой мне становилось все страшнее и страшнее.
Я чувствовал себя тенью, летящей через тысячи снов и питающейся ими. Чужие души казались мне раскрытой книгой – я понимал про них все. Моей пищей были те самые сны наяву, в которые человек незаметно проваливается много раз в день, когда его взгляд движется по глянцевой странице, экрану или чужим лицам. В каждом человеке распускался алый цветок надежды – и, хоть сама эта надежда чаще всего была бессмысленной, как прощальное «кукареку» бройлерного петуха, цветок был настоящим, и невидимый жнец, который несся на моей взмыленной спине, срезал его своей косой. В людях дрожала красная спираль энергии, тлеющий разряд между тем, что они принимали за действительность, и тем, что они соглашались принять за мечту. Полюса были фальшивыми, но искра между ними – настоящей. Язык проглатывал эти искры, раздуваясь и разрывая мой бедный череп.
Мне становилось все труднее участвовать в этой гонке. Скорость, с которой я воспринимал происходящее, была невыносима. Каким-то образом я ухитрялся заглянуть в каждого человека, сквозь ум которого пролетал, и мне было физически больно выдерживать такой темп. Отвлечься можно было только одним способом – нарочно думать медленные человеческие мысли, сделанные из тяжелых и надежных человеческих слов. Это чуть отодвигало бешено вращающийся наждак от моего мозга.
«Где-то спят дети, – думал я, – мечтают о чем-то вроде бы детском, но на самом деле уже вырабатывают баблос, как взрослые… Все работают с младенчества… Ведь со мной это тоже было, я помню как… Я помню, как вызревает эта ярко-красная капля надежды… Кажется, что мы вот-вот что-то поймем, доделаем, рассудим, и тогда начнется другая жизнь, правильная и настоящая. Но этого никогда не происходит, потому что красная капля куда-то все время исчезает, и мы начинаем копить ее заново. А потом она исчезает снова, и так продолжается всю жизнь, пока мы не устанем. И тогда нам остается только лечь на кровать, повернуться к стене и умереть…»
Теперь я знал, куда она исчезает. Я падал сквозь чужие жизни все быстрее, и мой всадник сноровисто собирал последние ягоды смысла, глотая их и насыщая непостижимый мне голод. Я видел, что многие люди почти понимают происходящее – догадываются обо всем, но не успевают об этом задуматься. Все глушит крик Великой Мыши, и у человека остается смутное воспоминание, что в голову приходила очень важная мысль, но сразу забылась, и теперь ее уже не вернуть…
Мы приближались к конечной точке путешествия – огромной невидимой массе Иштар. Я знал, что в момент удара все кончится. И в последнюю секунду путешествия я вспомнил, что в детстве знал обо всем этом. Я видел вампиров, пролетающих сквозь мои сны, и понимал, что они отнимают самое главное в жизни. Но человеку было запрещено помнить про это наяву – и поэтому, просыпаясь, я принимал за причину своего страха висящий над кроватью веер, похожий на большую летучую мышь…
Затем был удар. Я понял, что язык отдал Иштар весь собранный урожай, а вслед за этим произошло нечто такое, чего я просто не могу передать словами. Впрочем, ко мне это не имело отношения и было связано только с языком. Я провалился в забытье.
Мой ум затих, как поверхность озера во время полного безветрия: не происходило ничего вообще. Трудно сказать, сколько прошло времени. А потом на поверхность этого ничего упала капля.
Я не знаю, обо что именно она расшиблась. Но на миг вдруг пришел в движение вечный невидимый фон, на котором происходило все остальное. Так бывает, когда смотришь на небо и ветки деревьев, а потом по ним вдруг проходит рябь, и понимаешь, что это был не мир, а его отражение в воде. Раньше я не знал, что этот фон есть. А когда я увидел его, выяснилось, что прежде я неправильно понимал все происходящее. И мне сразу стало весело и легко.
Раньше я думал, что жизнь состоит из событий, которые происходят со мной и другими. И эти события бывают хорошими и плохими, и плохих почему-то намного больше. И происходят все эти события на поверхности массивного шара, к которому мы прижаты силой тяжести, а сам этот шар летит куда-то в космической пустоте.
А теперь я понял, что и я, и эти события, и вообще все во вселенной – Иштар, вампиры, люди, приклеенные к стене веера и прижатые к планете джипы, кометы, астероиды и звезды, и даже сама космическая пустота, в которой они летят, – просто волны, расходящиеся по этому невидимому фону. Такие же точно волны, как та, которая только что прошла по моему сознанию после удара капли. Все на свете было сделано из одной и той же субстанции. И этой субстанцией был я сам.
