Высоцкий родился менее чем за год до гибели Мандельштама в лагере и, таким образом, частично застал сталинское время. Однако песни он начал писать уже после смерти Сталина, то есть в более «вегетарианское» время. Потому и пророчества, которые он делал, были не столь глобальными. Так, например, в 1966 году он сочинил песню про китайских хунвейбинов «Возле города Пекина…»: «Изрубили эти детки / Очень многих на котлетки». А вскоре события стали развиваться в точности, как в песне: «По прибытии в Москву ты созвал приятелей и гордо заявил им: “Я — прорицатель!”. И пропел друзьям “китайский цикл” на радость всем..»1*1.
А в 1965 году появились строки: «Не пройдет и полгода — и я появлюсь, / Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти на полгода» («Корабли постоят…»). Так и случилось
— даты рождения и смерти Владимира Высоцкого разделяют ровно полгода: 25 января
— 25 июля.
В 1967 году Высоцкий вывел себя в образе вещей Кассандры, которая предрекает гибель советскому государству: «Кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”». Причем здесь наблюдается важная перекличка с черновиками «Стансов» (1935): «Моя страна со мною говорила <…> И возмужавшего меня, как очевидца <…> Адмиралтейским лучиком сожгла» (с. 493) ~ «Но ясновидцев, впрочем как и очевидцев, / Во все века сжигали люди на кострах».
В 1976-м Высоцкий также выступит в образе пророка: «Я вам расскажу про то, что будет. / Вам такие приоткрою дали!..». А еще через четыре года, в мае 1980-го, он точно предскажет свою смерть: «Уйду я в это лето / В малиновом плаще».
Более того, по словам актера Георгия Епифанцева (июнь 1986), «он уже за 2 года говорил, что он умрет. Потом за год говорил, что через год умрет. За два месяца говорил, что через 2 месяца умрет. За месяц — что через месяц. И даже сказал, что сегодня ночью»[3047].
Оба поэта боялись одиночества.
Ирина Одоевцева: «…я все же удивлялась многому в Мандельштаме, например, его нежеланию хоть на какой-нибудь час остаться одному. Одиночества он не переносил»[3048].
Геннадий Полока: «Высоцкий постоянно нуждался в человеческом общении. Одиночества он не выносил»[3049].
Валерий Янклович: «.. на гастролях или где бы то ни было он не мог находиться один. В комнате обязательно кто-то должен быть»[3050].
В январе 1937 года Мандельштам уже предчувствовал скорую смерть: «Именно в эти дни О.М. говорил мне: “Не мешай, надо торопиться, а то не успею”. Эти слова повторялись как лейтмотив на все уговоры передохнуть, полежать, выйти пройтись…»[3051].
Высоцкий тоже торопился: «А он спешил — недоспешил» («Прерванный полет», 1973). И поэтому говорил на своих концертах: «…вы извините, что я так подымаю руку, прекращаю ваши аплодисменты — не от неуважения к вам, скорее по привычке, потому что я всегда не успеваю и хочу у аплодисментов украсть для песен»[3052].
В июле 1933 года Мандельштам сказал: «Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи»[3053].
Похожим образом в апреле 1979 года выскажется Высоцкий, находясь с гастролями в Ижевске: «Вы посмотрите: всё зажато. Вспомните, хоть одно произведение, которое можно прочесть. Литература безликая”»[3054].
Если же говорить о литературных вкусах, то и здесь можно найти совпадения. Например, оба поэта ценили творчество Чаадаева (1979 — 1856).
Мандельштам еще в 1914 году написал статью «Петр Чаадаев», в которой отдал дань уважения автору «Философических писем»: «Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности как высшего расцвета личности — и России — как источника абсолютной нравственной свободы».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В 1836 году за публикаций одного из таких писем, в котором критиковалась российская действительность, Чаадаев по распоряжению правительства бьш помещен в психиатрическую больницу и подвергнут принудительному лечению, после чего вынужден был дать подписку, что больше ничего не будет писать. Однако в 1837 году создал свою знаменитую «Апологию сумасшедшего», при жизни не опубликованную.
А в феврале 1968 года в психбольнице им. Соловьева окажется Высоцкий и там же начнет работу над повестью «Дельфины и психи», которую можно назвать апологией сумасшествия: «Да здравствует безумие, если я и подобные мне безумны!»
Как вспоминал Вадим Туманов: «Очень любил Чаадаева, Гумилева, Пастернака. Ему нравилась Ахматова. Вы знаете, что он с ней встречался? Приезжал в Ленинград с кем-то, я уже не помню. Тот был постарше и больше говорил, а книжечку она надписала Высоцкому»[3055] [3056]. Впрочем, иногда Высоцкий в шутку полемизировал с Чадаевым — например, в феврале 1975 года он написал из Парижа Ивану Бортнику: «Только, кажется, не совсем это верно говорили уважаемые товарищи Чаадаев и Пушкин: “Где хорошо, там и отечество”. Вернее, это полуправда. Скорее — где тебе хорошо, но где и от тебя хорошо. А от меня тут — никак» (С5Т-5-303).
Между тем писатель Владимир Кантор, в 1988 году опубликовавший статью о Чаадаеве^, рассказал в высшей степени примечательную историю: «Как-то в “Вопросах философии” появился мужик, что-то среднее между полярником, сибиряком и лагерником. <.. > Он схватил меня за плечо. “Мы с ним на Магадане познакомились. Там он и песню про меня написал. Марина привезла ему года за три до его смерти из Парижа двухтомник Чаадаева. Володя прочитал и очень его полюбил. Ведь последние песни Володи — как чифир, они пропитаны Чаадаевым. Он заказал его портрет и повесил к себе на стену кабинета. Я прочитал твою статью и нашел тебя. Хотел тебе это рассказать, чтобы ты это знал. Не знаю, зачем, но захотел”. Он так же резко встал, снова сжал мою руку и вышел, прошел сквозь редакцию и скрылся»[3057] [3058] [3059].
Обоих поэтов называли внутренними эмигрантами.
Анна Ахматова в июне 1964 года сделала следующую запись: «В так называемом “салоне Бриков” О.М. неизменно именовался “внутренним эмигрантом”, что не могло не отразиться на дальнейшей судьбе поэта»153.
А Марина Влади, говоря о невозможности для Высоцкого жить ни в тоталитарном Советском Союзе, ни на условно-свободном Западе, писала: «Ты выбираешь внутреннюю эмиграцию»1521.
Власть же безошибочно считала их антисоветчиками: «На днях вернулся из Крыма О. МАНДЕЛЬШТАМ. Настроение его резко окрасилось в антисоветские тона»[3060]; «Как известно — за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип МАНДЕЛЬШТАМ был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж»[3061] [3062]; «Принимая во внимание, что материалами дела антисоветская деятельность Мандельштама доказана…»’5 ~ «На собрании комсомольского актива антисоветская пошлятина Высоцкого и других была сурово осуждена»[3063]; «После выступления Высоцкого на заводе имени Патона к радистам, записывавшим артиста, прибежала женщина из Московского райкома. Она схватила пленку с песней “Товарищи ученые”. Попросила отдельную комнату, магнитофон, кричала, что это антисоветчина и бобину нужно уничтожить»[3064]; «Перед коллегией министерства я пошел на прием к Екатерине Алексеевне Фурцевой, объяснял это. Она говорит: “Представьте в Министерство культуры песни, которые он поет”. Мы представили 60 песен. Она поручила товарищу Александрову, который отвечал за концертную деятельность[3065], изучить их. Встает Александров: “Эти песни — сплошная антисоветчина. Не можем организовать выступления Высоцкого”»[3066]! «В начале 1979 года Борис Кейльман попытался получить официальное приглашение [на Грушинский фестиваль] у тогдашнего первого секретаря обкома ВЛКСМ Александра Долганина для приезда на фестиваль Владимира Высоцкого. К Долганину Кейльмана не пустили, что называется, даже на порог. Рядовые же сотрудники обкома, узнав о цели визита, в ужасе хватались за голову и говорили, что никто такой бумаги подписывать не будет, потому что Высоцкий — матерщинник, хулиган, диссидент, антисоветчик и так далее»[3067]; «Я позвонил Зимянину, и тот начал на меня просто сорок минут орать. “Мы вам покажем! Вы что это беспокоите членов Политбюро, до какой наглости вы дошли!.. <…> Ваш Высоцкий, подумаешь, антисоветчик, все ваши друзья антисоветчики!” — и всё кричал, кричал…»[3068].
