Синеглазая сказительница поведала свою притчу громко, в назидание всем, будто обладала особой приближенностью к старцу, была свидетельницей многих чудесных деяний. Ольга Дмитриевна прислушивалась пугливо и доверчиво, с потемневшими от волнения глазами. Ратникову было жаль ее. Хотелось увести из этой немощной очереди в тот мир, в котором действовали сильные, энергичные люди, строили машины, пускали в небеса самолеты, великими трудами и бореньями увеличивали драгоценные знания о природе, о законах истории, добивались в яростных схватках победы над злосчастными, изъедающими Россию болезнями. От сидящих на лавках пришельцев веяло отчаянием и покорностью. От худого желтолицего парня с повисшими безвольно руками. От пухлого ребенка с мутными рыбьими глазами и открытым ртом, из которого текла слюна. От инвалида в засаленном коммуфляже, из рукавов которого торчали розовые обрубки. Все они были обсыпаны мертвыми лепестками, и этот пепел уже лежал на платке и платье Ольги Дмитриевны.
На крыльце избушки появилась женщина в одеянии черницы, выпуская небритого мужчину в поношенном пиджаке, с большими заплаканными глазами. Было видно, что он только что пережил душевное потрясение, руки его дрожали, по худому лицу продолжали катиться слезы. Он вышел из калитки, слепо взглянул на море, на длинную улицу и пошел, как во сне, щупая темной рукой впереди себя воздух, словно боялся натолкнуться на незримую преграду. Черница скрылась в избушке.
— Марья Ивановна, келейница батюшкина. Ходит за ним, как за детей, — благоговейно произнесла синеглазка, а сама смотрела на удалявшегося мужчину, который шел среди сияния вод, оплавленный светом, не касаясь земли.
Келейница вновь появилась, высокая, плоскогрудая, с тяжелым большим лицом. Вышла к очереди. Навстречу приподнялась сидящая у самой калитки очередница, выцветшая молодая женщина с большим животом, который она прикрывала старенькой шалью. Но келейница прошла мимо нее и строго спросила:
— Есть среди вас Ольга?
Ольга Дмитриевна дрогнула. Не поднялась, а будто отпрянула.
— Ты, что ли? — обратилась к ней келейница, — Иди, батюшка зовет, — взглядом подняла ее со скамьи, повела за собой. Ратников устремился, было, следом, но келейница прикрикнула на него:
— А вы, мужчина, останьтесь, — и увела Ольгу Дмитриевну в дом. А Ратников, чувствуя боль и сострадание, остался. Подумал, — так провожают в операционную любимого человека, останавливаясь перед стеклянными, закрашенными краской дверями.
Через тесные прохладные сенцы привратница впустила Ольгу Дмитриевну в дом, напоминавший тесную келью, — низкий потолок, одно оконце, широкая, под покрывалом, кровать, бревенчатые темные стены увешаны иконами, картинами на религиозные темы, фотографиями священнослужителей. Ярко горели лампады, сияли старые, выпуклые оклады. В оконце, как слюда, переливалось море. В кельи было жарко, пахло воском, сладкими церковными дымами. В большом кресле, откинувшись, сидел щуплый, белобородый старец, хрупкий и слабый, с серебристо-пыльным лицом, сплошь опушенный легкими воздушными волосами. Он показался Ольге Дмитриевне очень немощным, но его синие глаза смотрели на нее с такой любовью, с такой яркой, лучистой радостью, что страх ее мгновенно пропал. Она ощутила необычайную легкость, доверие и благодарность старцу, Бог весть за какое, содеянное для нее добро. Ей показалось, что в старце почти не осталось тела, а все оно превратилось в лучистое сияние глаз, в свечение, окружавшее его тихое лицо. То был одуванчик, из которого смотрели синие дивные очи.
— Слава Богу, пришла. Значит, слыхала, как я тебя призывал. Повидаю тебя, и можно помирать. Садись-ка вон на кровать. Марьюшка, — слабо позвал он, — Принеси-ка воды, да подыми меня.
Ольга уселась, почувствовав деревянную жесткость ложа, словно под покрывалом были голые доски. Келейница вышла и тут же вернулась, неся эмалированный таз с водой. Поставила на пол у кровати, и вода плескалась, отражая оконце, на дне таза колыхались нарисованные маки. Приблизилась к креслу, легко приподняла старца, провела и опустила на пол, у ног Ольги Дмитриевны.
— Господь с тобой, мученица. Я тебе ноги умою, — старец наклонил белоснежную голову, раздувая невесомой серебро бороды, снял с Ольги Дмитриевны босоножки и стал плескать ей на ноги теплые горсти воды. Она оцепенела, не сопротивлялась, позволяя старцу ополаскивать свои уставшие ноги. Чувствовала прикосновение стариковских холодных пальцев и теплые, омывавшие ноги струи. Видела, как краснеют сквозь воду маки.
— Подай рушник, Марьюшка.
Келейница принесла холщевое полотенце, и старец, утомленный, отирал Ольге Дмитриевне ноги. Она испуганно и завороженно смотрела, как белеет его борода у самых ее ног.
— Отведи меня, Марьюшка в кресло, — молчаливая келейница сильным взмахом приподняла старца и почти отнесла его в кресло, опустила в темную глубину. Ольга Дмитриевна ошеломленно сидела, босая, глядя, как млечно белеет в оконце море, как немощно откинулся в кресле старец, как жарко и бесшумно горят вокруг лампады и свечи.
— Ты мученица, все грехи, все пагубы на себя возьмешь, и они в тебе искупятся. Тогда и всплывет Богородица из моря.
— Как всплывет, отец Павел? — чуть слышно спросила Ольга.
— На дне моря икона Богородицы потаенная. Ждет, когда мученица ее из воды вызовет. Тогда и всплывет. Ты мученица. Богородица слышит, что ты к ней пришла, и всеми цветами играет, радуется твоему появлению.
Ольга Дмитриевна видела, как в оконце белые воды затеплились розовым, золотым, зеленым. Стали переливаться, словно на дне загорались светильники, их переносили с места на место, и вода играла тихими самоцветами.
— Люди приходят ко мне, исповедуются, и я их грехи на себя беру. А ты мою исповедь послушай, и мой грех на себя возьми. Я тебя дожидался, чтобы тебе исповедоваться, и ты мой грех на себя приняла. Тогда и умру. А ты муку примешь, и мукой твоей земля усладится и очистится. И Богородица из моря встанет.
Ольга Дмитриевна сидела на кровати, касаясь стопами прохладных половиц. Иконы на стенах были едва различимы среди слепящих свечей, пылающих лампад, синего сладкого дыма. Море подступало к самому оконцу, плескало в келью ковшики радужного света. Старец в глубине темного кресла, как пророк в пещере, белел бородой.
— Еще молодым человеком, комсомольцем, был я призван в войска НКВД, сторожить «врагов народа», которых свозили под Рябинск, в лагерь. Волгострой назывался. Много всяких людей, которые под советскую косу попадали, и их сюда, как сено, сгребали. Кто копал, кто тачки с землей возил, кто на машинах работал, кто мертвых хоронил. И не было у меня к ним никакой жалости. Профессор ли какой, или партийный работник, или сумасбродный поэт, или просто кулак, которого от коров и лошадей оторвали, — на всех смотрел, как на врагов трудового народа, мешающих нашей будущей светлой доле. Стою, бывало, на вышке, с винтовкой, в овчинном тулупе, смотрю, как их в тужурочках, на мороз выводят, под фонарями строят, и то один, то другой на снег падает. Строили они плотину под будущее море, лес пилили, чтобы не было топляка, а нас, охрану, начальство иногда собирало и направляло в соседние деревни и села, чтобы мы людей выгоняли с мест затопления. Мы ходили по домам, кого уговаривали, кого силой гнали. Помню, по всем селам, саперы церкви взрывали, чтобы колокольни из-под воды кораблям проплывать не мешали…
Старец говорил тихо, с трудом, но ладно, будто этот рассказ складывался заранее, в предчувствии долгожданного слушателя. И этим слушателем была Ольга Дмитриевна. Обомлевшая и притихшая, она внимала исповеди старца. Ей казалось, что море за окном откликается на ее пугливые мысли, переливается шелками, набрасывает на нее невесомый покров, окружает нежностью и любовью.
— Когда реки за зиму запрудили большой плотиной, и пошел паводок, и вода затопляла леса и деревни, нас, военных, посадили на лодки, и мы плавали среди домов и церквей, проверяли, ни остался ли кто под паводок. В одном селе, как сейчас помню, Мотыли называлось, подплыли мы к церкви, которую взорвать не успели. Уже вода половину ворот затопила, в окнах стояла. Мы на лодке к окну подплыли, и смотрим, посреди церкви в воде народ стоит. Женщины, дети, старики бородатые, кто с младенцем на руках, кто с книгой раскрытой, читают, поют. Большая икона, уже на треть в воде, яркая, в лампадах, и ей люди, утопая, молятся. Мы из лодки их стали звать. Дескать, выходите, мы вас вывезем. Они не слушают. Стали грозить, что дверь взломаем и силой возьмем. Не слушают. Тогда я винтовку в окно просунул и пальнул по иконе. Кажется, в край попал. И вдруг из иконы вышла женщина, прозрачная, с лицом прекрасным, в платье подвенечном, на голове веточка из бриллиантов. Подходит к окну и говорит: «Павел, почто ты меня гонишь и обижаешь? Я ведь мать твоя». И такая у нее в глазах любовь, и жалость ко мне, и мольба, что я, сам не свой, лодку отвернул от окна и уплыл. И после уж, когда стал священником, вспомнил, что та икона была «Богородица всех скорбящих Радость», и к окну подходила сама Богородица…
