Дородная малявинская красавица в алом сарафане, нарумяненная, набеленная, колыхала на пышной груди стеклянные бусы. Притоптывала, повизгивала, оголяла белый сдобный локоть. Бедово зыркала на гармониста, который ухарски, от плеча к плечу, разваливал малиновые меха.
Я сидела на рябине,Меня кошки теребили.Маленьки котяточки,Цап-царап за пяточки, ух, ох! Ой, ай!
Вторая баба в кокошнике, в черном, с алыми розами платке, водила плечиками, притоптывала сафьяновыми сапожками, с пятки на носок. Хмельно хохотала, лезла обниматься к медведю. Цыган с черной шерстью на подбородке встряхивал гремящей цепью. Маленький верткий скоморох на кривых ногах, горячий, жилистый, в смешной размалеванной маске, крутился на одном каблуке. Падал ниц, начинал ходить на руках, приставал к бабам, норовя залезть под подол. Его отталкивали, лупили по спине, а он увертывался от ударов, обращал во все стороны свою хохочущую потешную маску.
Ольга Дмитриевна улыбалась, ее бледное лицо порозовела. Ратников видел, как ей хорошо и весело, как притоптывает она босоножками, как плечи ее трепетно вздрагивают, словно вот- вот и она влетит в этот огненный вихрь, закружится среди дудок, балалаек и бубнов. Он вынул из портмоне пятисотрублевую купюру и кинул в таз.
— Юрий Данилович, отец родной, что ж так мало даешь? — подскочил к нему скоморох, — Аль обеднял? Аль в кармане дыра? Ты же олигарх известный, кинь народу на штофик водки, а мы за тебя выпьем, чтобы дело твое не пропало, чтобы начальство жаловало, и чтоб бабы тебя любили. Баба твоя никуда не годится. Ее ни в повозку запрячь, ни на перине валять. Она неученая, из квелых ниток крученая. Дай нам свою бабу на выучку, а мы тебе взамен хошь Лизку дадим, хошь Катьку. У обеих сиськи по два пуда весят. Будешь с ними обоими в постели кувыркаться. А эту, твою квеленькую, уведем и с медведем жить заставим. Родятся от них медвежата, — скоморох подкатился к Ольге Дмитриевне и попробовал по-собачьи укусить ее за щиколотку. Та отшатнулась, прижалась к Ратникову.
— Полегче, парень, — Ратников ногой отогнал скомороха, — Каблуком в рожу получишь.
Скоморох крутанул колпаком, загремел бубенцами, прошелся, руки в боки, под визг гармони. Его маска весело скалилась, в прорези глаз сверкали шальные глаза, в отверстии рта выглядывали красные плотоядные губы, в открытом вороте виднелась жилистая потная шея с набухшей веной.
— Ой, как мы боимся! Напужал олигарх. Куда нам, холопам, с олигархом тягаться. Наше место собачье, в конуре, на соломе. Пущай с ним другие тягаются. У других-то не рожа, а личико, не лапы, а рученьки. В этих рученьках ножичек востренький, по горлышку олигарху чик-чик!
Скоморох вился угрем, крутился волчком. В его руках появились деревянные ложки. Лихо отстукивая, рассыпая костяной звук, он ударял себя в лоб, в подошвы сапог, окружая себя с головы до ног дробными переборами. Ольге Владимировне вдруг почудилась в руках скомороха блеснувшая сталь, померещилось отточенное лезвие. Она ужаснулась, увидев, как из-под маски глянули разбойные глаза, как налилась злобой фиолетовая жила на горле. Среди нарядных домишек, золотых куполочков вдруг скользнула страшная тень, просверкало слепящее лезвие, обнажился кровавый след полоснувшего по горлу ножа.
Я Маланю еб на бане,Журавли летели.Мне Маланя подмахнула,Валенки слетели.
Баба в кокошнике бесстыдно приподняла сарафан, затопотала белыми полными ногами. Матерная частушка ошпарила Ольгу Дмитриевну. Скоморох подлетел к ней, протянул жилистую, покрытую волосками руку с черными пальцами плотника, в зазубринах и порезах:
— Брось ты своего олигарха. Айда к нам, красавица!
Ратников с силой ударил по руке, но та не отпрянула, стиснулась в костистый кулак, словно сжала рукоять финки.
— Умоляю, пойдемте отсюда, — пролепетала Ольга Дмитриевна. Прижимая ее к себе, Ратников уводил ее прочь с набережной, туда, где стояла машина. Им вслед неслись визгливые частушки, вой дудок, рычанье зверя, веселый перестук ложек.
Они ехали молча, подавленные. Миновали гидроузел с застрявшем в шлюзе белым сухогрузом. Углич, как опрокинутый сундучок с выпавшими игрушками, остался позади. Вновь заструилось пустынное голубое шоссе, распахнулись пятнистые от солнца и облаков поля. Ольга Дмитриевна чувствовала не проходящий ожег, будто прижалась грудью к раскаленному от мороза железу, на котором осталась часть кожи. Из-под веселой мишуры земного наивного мира вдруг глянула стальная реальность. Упавший на Русь железный метеорит никуда не исчез, сохранил свою непомерную тяжесть, принесенный из космоса магнетизм, бесцветную радиацию смерти. Лишь покрылся тончайшим слоем почвы, обманчиво зарос полевыми цветочками, спрятался под ворохом легковесных домишек. Обжигающая лютая тьма сверкнула в прорезях скоморошьей маски. Синяя сталь блеснула в костяном кулаке, та самая, что когда-то полоснула по хрупкому горлу, рассекла становую жилу русской истории.
Ехали в ровном шелесте ветра, лишь понемногу забывая о пережитом помрачении.
Заволновались, заколыхались холмы, словно под мягким зеленым одеялом дремали великаны, — угадывались их головы, плечи, вытянутые ноги, дышащие груди. Было безлюдно, ни деревень, ни встречных машин. На высоком холме кучно росли деревья с черными вороньими гнездами, похожими на кавказские папахи, мерцало металлическое скопище крестов. Розоватая ленточка каменной кладки окружала погост. По склону наивно и трогательно взбегала тропинка.
— Давайте здесь остановимся, — попросила Ольгам Дмитриевна, откладывая встречу с неведомым, обманывая налетавшую на нее из будущего грозную весть.
Ратников свернул с асфальта, по сухой колее подъехал к холму, остановил машину перед оградой с каменной аркой, без церкви, без часовни. Только притулился поблизости чахлый домишка, окруженный не печальными кладбищенскими деревьями, а цветущими яблонями.
— Должно быть, было село, а теперь одни могилы. Здесь начинается земля Молода. До холмов вода не дошла, а окрестные села ушли на дно, — Ольга Дмитриевна прошла под аркой, ронявшей на землю прозрачную тень.
Они шли по кладбищу, полузаросшему, притихшему, без птичьего пения, без вороньего крика, без пчелиного гула. Надгробные памятники из разных времен соседствовали друг с другом среди высоких берез, из которых зелеными струями сочились печальные ароматы. Казалось, памятники сначала ссорились, воевали друг с другом, но потом помирились и успокоились, застыли в покосившихся позах, в каких застало их примирение.
Здесь было несколько надгробий из черного мрамора и красного гранита, без спиленных крестов, с именами купцов и чиновников, с упоминанием их званий и рангов, с повторявшейся надписью: «Не суди меня, Господи, по грехам моим, но суди меня, Господи, по милосердию твоему». Было множество металлических крестов кузнечной работы, с завитками, жестяными цветами и листьями, похожих на посеребренные сквозные кусты.
Видно, их сделал один и тот же мастер, любивший свое ремесло, желавший незатейливой, бесхитростной красотой смягчить суровость могильного знака.
Кое-где, среди молодой крапивы, возвышались мятые пирамидки с заржавевшим пятиконечными звездами, чуть красневшими облупленной краской, — видно, под ними покоились фронтовики и партийцы, деревенская советская знать, состоявшая из колхозных бригадиров и счетоводов. Тут же, за отдельными, свежевыкрашенными оградками, виднелись плоские мраморные плиты с высеченными, серо-белесыми портретами усопших. Эти могилы посещались, на некоторых пестрели бумажными ворохами обновленные венки, мерцали на могильных холмиках разноцветные, выгоревшие лампадки.
Ольга Дмитриевна наклонялась к могилам, старалась прочесть неразборчивые надписи. Ратников видел, как беззвучно шевелятся ее губы, и думал, что она ищет среди имен фамилию «Глебовы».
— Взгляните, — позвала она. Он подошел. — Какое необычное имя.
На плите черного мрамора выступало серебристо-седое лицо. Строгая немолодая женщина с застывшим выражением недоумения и печали, и высеченное имя: «Пелагея Васильевна Жизнь». И не было дат рождения и смерти, — Здесь похоронена Жизнь. Не правда ли, что-то сказочное, мифологическое, когда умирают боги, кончаются времена, исчезают земные стихии. Эта женщина напоминает хранительницу русского времени, которое завершилось, собрало с земли свой последний урожай, и хранительница ушла со своим народом. Стережет его, здесь, на кладбище, среди весенней крапивы, осенней бузины, под белыми зимними звездами. Берегиня исчезнувшей страны Молоды. Вам не кажется?
Ратников угадывал ее волнение, ее печаль и предчувствия, в которых мерещилось ей неотвратимая доля. Он не мог повлиять на эту долю, не мог ее изменить, только сопутствовал любимой женщине, а куда, он и сам не знал.
