Однажды весной пятьдесят седьмого я увидел это движение Фрэнни — короткое и быстрое подергивание плечами, за которым словно таилась какая-то невольная боль, — когда Младший Джонс сказал нам, что принял предложение университета Пенсильвании пойти с осени к ним учиться, на футбольную стипендию.
— Я буду тебе писать, — сказала ему Фрэнни.
— Конечно, я тебе тоже буду писать.
— Я буду писать тебе больше, — сказала Фрэнни. Младший Джонс попробовал пожать плечами, но у него это не получилось.
— Мать твою, — сказал он мне, когда мы бросали камни в дерево в Элиот-парке. — В любом случае — что Фрэнни собирается делать? Что, она думает, может там с ней эдакого случиться?
«Там» — вот как мы называли это. За исключением Фрэнка; он теперь называл Вену на немецкий манер. «Wien», — говорил он.
— Ви-ин, — протянула Лилли, и ее передернуло. — Звучит совершенно по-ящериному.
И мы все уставились на нее, ожидая, когда Эгг спросит: «Что?»
Затем в Элиот-парке появилась трава, и однажды теплым вечером, когда я был уверен, что Эгг уснул, я открыл окно, стал смотреть на луну и звезды и слушать сверчков и лягушек, и Эгг сказал:
— Проходи мимо открытых окон.
— Ты не спишь? — спросил я.
— Я не могу спать, — сказал Эгг. — Не могу представить, куда мы едем, — сказал он. — Я не знаю, как там будет.
Судя по голосу, он готов был расплакаться, и я сказал:
— Брось, Эгг. Там будет великолепно. Ты никогда не жил в большом городе.
— Я знаю, — сказал он, тихонько хлюпая носом.
— Ну, там можно будет найти себе намного больше всяких занятий, чем здесь.
— Я и тут могу уйму всего, — возразил он.
— Но там будет совсем другое дело, — пообещал я ему.
— Зачем людям выпрыгивать из окон? — спросил он меня.
И я попытался объяснить ему, что это всего-навсего такая история, хотя смысл метафоры, возможно, до него не дошел.
— В отеле есть шпионы, — сказал он. — Это мне Лилли сказала: «Шпионы и низкие женщины».
Я представил себе Лилли, которая наверняка думает, что «низкие женщины» такие же низкорослые, как она, и поспешно заверил Эгга, что никаких страшных постояльцев в отеле Фрейда нет; я сказал, что отец позаботится обо всем, — и в ответ услышал тишину, с которой мы оба, Эгг и я, приняли это обещание.
— Как мы туда доберемся? — спросил Эгг. — Это ведь так далеко.
— На самолете, — ответил я.
— И на что это похоже, я тоже не знаю, — сказал он.
(Самолетов на самом деле будет два, потому что мать и отец никогда не летали одним самолетом; многие родители поступают так же. Я это тоже объяснил Эггу, но он продолжал твердить: «Не знаю, на что это похоже».)
Потом в нашу комнату пришла мать, чтобы успокоить Эгга. Пока они разговаривали, я снова лег в постель и проснулся только тогда, когда мать уже уходила; Эгг спал. Мать подошла к моей кровати и присела рядышком; волосы у нее были распущены, и она выглядела очень молодо; я не преувеличиваю, в полумраке она выглядела почти как Фрэнни.
— Ему только семь, — сказала она про Эгга. — Тебе надо больше с ним разговаривать.
— Хорошо, — сказал я. — Ты хочешь ехать в Вену? И конечно, она пожала плечами, улыбнулась и сказала:
— Твой отец очень, очень хороший человек.
И я впервые на самом деле смог представить их себе летом 1939 года, когда отец обещал Фрейду жениться и пойти в Гарвард, а мать Фрейд просил только об одном: простить отца. Это и было то, за что он просил ее простить его? За то, что отец пытался вытащить нас из захолустья Дейри, из нашей ужасной школы, из первого отеля «Нью-Гэмпшир», который был не таким уж блестящим отелем (хотя этого никто не говорил вслух), — неужто все это, что делал отец, в самом деле было так уж плохо?
— Тебе нравится Фрейд? — спросил я ее.
— Я по-настоящему его не знаю, — ответила мать.
— Но отец любит его, — сказал я.
— Твой отец любит его, — сказала мать, — но и он тоже не знает его по-настоящему.
— Как ты думаешь, каким будет медведь? — спросил я ее.
— Я не знаю, для чего нужен этот медведь, — прошептала мать, — так что я даже гадать не хочу, каким он будет.
— А для чего он может быть нужен? — поинтересовался я, но она опять пожала плечами, возможно, вспомнив, каким был Эрл, и стараясь вспомнить, для чего он мог быть нужен.
— Мы все выясним, — сказала она и поцеловала меня.
Это было сказано в духе Айовы Боба.
— Покойной ночи, — сказал я матери и поцеловал ее.
— Проходи мимо открытых окон, — прошептала она, и я уснул.
Потом мне приснилось, что мать умерла.
— Больше никаких медведей, — сказала она отцу, но он ее не понял, он думал, что она задает ему вопрос.
— Нет, только еще один, — сказал он. — Еще только один. Я обещаю.
И она улыбнулась и покачала головой, она была слишком уставшей, чтобы что-то объяснять. Потом — еще одна слабая попытка пожать плечами, как это у нее водилось, и по глазам ее было видно, что она хочет пожать плечами, по глазам, которые внезапно закатились и стали не видны, и отец знал, что человек в белом смокинге взял мать за руку.
— Хорошо! Больше никаких медведей! — пообещал отец, но мать была на борту белого ялика, и она уплывала в море.
В моем сне Эгга не было, но когда я проснулся, он был и все еще спал, и кто-то наблюдал за ним. Я узнал гладкую черную спину, мех — густой, короткий и лоснящийся; квадратный затылок неуклюжей головы и наполовину стоячие, глуповатые уши. Он сидел на своем хвосте, как обычно это делал при жизни, и смотрел на Эгга. Фрэнк, возможно, заставил его улыбаться или, по крайней мере, бестолково ловить ртом воздух — как все те туповатые собаки, которые только и знают что ронять мячи и палки к вашим ногам. О да, туповатый, но счастливый трудяга этого мира, таков был наш старый Грустец: трудяга и пердун. Я вылез из постели, чтобы заглянуть зверю в лицо, со стороны Эгга.
С первого взгляда я увидел, что по части «славности» Фрэнк даже несколько перегнул. Грустец сидел на хвосте, скромно прикрывая пах сомкнутыми передними лапами, в его стеклянных глазах замерло выражение слабоумного счастья, язык глупо вывалился изо рта. Он выглядел так, будто был готов пернуть, или завилять хвостом, или начать идиотски кататься на спине, он выглядел так, будто до смерти хотел почесать себе за ухом, он выглядел как безнадежно раболепное животное, постоянно нуждающееся в заботливом внимании. Не будь он мертвым, и если бы можно было вычеркнуть из памяти то, как Грустец проявил себя в прошлый раз, этот Грустец казался бы таким же безобидным, как всегда при жизни.
— Эгг! — прошептал я. — Проснись.
Но это было воскресное утро, утро, когда Эгг отсыпался, а сегодня Эгг спал недолго и беспокойно. Из окна я видел, как наша машина медленно лавирует между деревьями Элиот-парка, словно по слаломной дорожке, и я знал, что за рулем сидит Фрэнк; он только что получил права и любил потренироваться, разъезжая в Элиот-парке. Фрэнни же недавно получила временное, ученическое разрешение, и Фрэнк учил ее водить. Машина величественно двигалась между деревьями со скоростью лимузина, со скоростью катафалка — фрэнковскую манеру вождения ни с чьей другой не спутаешь. Даже подкидывая мать в магазин, он вел машину так, будто вез гроб королевы сквозь толпу скорбящих подданных, которые жаждут в последний раз взглянуть на усопшую. Когда за рулем сидела Фрэнни, Фрэнк вжимался в спинку пассажирского сиденья и повизгивал; Фрэнни любила ездить быстро.
— Эгг! — сказал я более громко, и он слегка заворочался.
На улице послышалось хлопанье дверцы — водитель в нашей машине в Элиот-парке сменился; теперь я мог сказать, что за руль села Фрэнни: машина, кренясь то на один бок, то на другой, выписывала между деревьями пируэты, из-под колес вылетали потоки весенней грязи — и сквозь лобовое стекло я едва различал всплески рук Фрэнка, отчаянно жестикулировавшего на своем сиденье, которое в народе называют местом смертника.
— Господи Иисусе, — услышал я, это отец закричал из другого открытого окна.
Затем он захлопнул окно, и я услышал, как он возмущенно жалуется матери на то, как Фрэнни водит, и что, мол, потом надо будет по новой засаживать травой весь Элиот-парк и счищать грязь с машины лопатой. А пока я наблюдал, как Фрэнни гоняет среди деревьев, Эгг открыл глаза и увидел Грустеца. От его визга я прищемил большой палец между створками окна и прикусил кончик языка. Мать влетела в комнату и тоже поприветствовала Грустеца визгом.
— Господи Иисусе, — сказал отец. — Опять этот пес как снег на голову, ну сколько можно! Ради бога, почему Фрэнк не может просто сказать: «А вот и Грустец, прошу любить и жаловать» — и внести чертову штуку в комнату, когда мы все к этому готовы!
— Грустец? — переспросил Эгг, выглядывая из-под простыни.
— Эгг, это всего лишь Грустец, — сказал я. — Разве не славный?
Эгг осторожно улыбнулся дурашливо скалящейся собаке.
