— Господи Иисусе, Фрэнк, — сказал отец.
— Неправильно, — сказал Фрэнк.
— Доктор Карл Люгер, — сказала мать с такой тоской в голосе, что у нас с Фрэнни мурашки по коже пробежали.
— Очень хорошо, — впечатлился ее познаниями Фрэнк.
— Кто учит, что вся Вена — это кропотливый труд сокрытия сексуальной реальности? — спросила мать.
— Фрейд? — сказал Фрэнк.
— Не наш Фрейд, — сказала Фрэнни. Но наш Фрейд писал:
ВСЯ ВЕНА — ЭТО КРОПОТЛИВЫЙ ТРУД СОКРЫТИЯ СЕКСУАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ. ПОЭТОМУ И ПРОСТИТУЦИЯ ЗДЕСЬ ЗАКОННА. ВОТ ПОЭТОМУ МЫ И ВЕРИМ В МЕДВЕДЕЙ. ОКОНЧАТЕЛЬНО И БЕСПОВОРОТНО!
Однажды утром я был с Рондой Рей, рассеянно раздумывая о том, как Артур Шницлер за неполные одиннадцать месяцев оттрахал Джанетт Хегер 464 раза, и Ронда спросила меня:
— Что он имеет в виду, когда пишет, что это «законно», проституция — законна, что он этим хочет сказать?
— Что это не противоречит закону, — ответил я. — В Вене, очевидно, проституция не противоречит закону.
Со стороны Ронды последовала продолжительная тишина; она неуклюже вылезла из-под меня.
— А это законно здесь? — спросила она меня; я видел, что она серьезна, вид у нее был напуганный.
— Все законно в отеле «Нью-Гэмпшир»! — сказал я, как сказал бы Айова Боб.
— Нет, здесь! — со злостью сказала она. — В Америке. Это законно?
— Нет, — сказал я. — Только не в Нью-Гэмпшире.
— Нет?! — воскликнула она. — Это противозаконно? Да? — визжала она.
— Ну, да… но все равно же случается, — сказал я.
— Почему? — кричала Ронда. — Почему это противозаконно?
— Не знаю, — признался я.
— Лучше уходи, — сказала она. — А ты уезжаешь в Вену и оставляешь меня здесь, да? — добавила она, подталкивая меня к двери. — Лучше уходи, — сказала она.
— Кто два года работал над фресками и назвал их Schweinsdreck? — спросил меня Франк за завтраком. (Schweinsdreck означает «свинячье дерьмо».)
— Господи, Фрэнк, мы же завтракаем, — сказал я.
— Густав Климт, — самодовольно сказал Фрэнк.
Так проходила зима 1957 года: я по-прежнему поднимал тяжести, но стал меньше налегать на бананы; продолжал навещать Ронду Рей, но мечтал об имперском городе; учил неправильные глаголы и дивился мелочам истории; пытался представить себе цирк «Номер Фрица» и отель под названием «Гастхауз Фрейд». Наша мать казалась уставшей, но ни в чем нам не изменяла; они с отцом все чаще посещали старый добрый номер «ЗЕ», где их противоречия, казалось, разрешались легче. Урики вели себя осторожно, с опаской: несомненно, они чувствовали себя покинутыми на милость «карликов», как говорил Макс, когда Лилли не было поблизости. И вот в одно прекрасное утро ранней весной, когда земля в Элиот-парке была еще полузамерзшей, но уже стала топкой, Ронда Рей отказалась взять у меня деньги, хотя от меня не отказалась.
— Это противозаконно, — сказала она. — Я не преступница.
Только позже я открыл, что ставка в ее игре была намного крупнее.
— Вена, — прошептала она. — Что ты там без меня будешь делать? — спросила она.
У меня был миллион идей, и примерно столько же разных воображаемых мною картин, но я пообещал Ронде поговорить с отцом о том, чтобы взять ее с собой.
— Она настоящая работница, — сказал я отцу. Мать нахмурилась. Фрэнни чем-то подавилась.
Фрэнк проворчал что-то о погоде в Вене — «сплошные дожди». Эгг, естественно, спросил, о чем мы разговариваем.
— Нет, — сказал отец. — Только не Ронду. Мы не можем себе этого позволить.
Все, похоже, вздохнули с облегчением, и, надо признаться, даже я.
Я принес эту новость Ронде, когда она полировала стойку бара.
— Ну что ж, никакого вреда оттого, что ты спросил, нет, правда? — сказала она.
— Вреда никакого, — согласился я.
Но на следующее утро, когда я стоял, слегка запыхавшись, у ее дверей, я понял, что некоторый вред все же имелся.
— Беги себе дальше, Джоник, — сказала она. — Бегать — законно. Бегать можно за здорово живешь.
Затем у меня был неловкий и расплывчатый разговор по поводу похоти с Младшим Джонсом; разговор меня успокоил только тем, что Младший, вероятно, разбирался в этом вопросе не лучше меня. Нас обоих бесило, что у Фрэнни всегда было наготове столько суждений на сей предмет.
— Женщины, — сказал Младший Джонс, — они совершенно не такие, как мы с тобой.
Я, разумеется, согласно кивнул. Фрэнни, похоже, простила его за приключение с Рондой Рей, но какой-то своей частью по-прежнему оставалась настороже; по крайней мере, внешне она казалась безразличной к тому, что оставляет Младшего Джонса, уезжая в Вену. Быть может, внутри она разрывалась: с одной стороны, ей не хотелось слишком уж скучать по Младшему, а с другой — она явно рассчитывала — без особенных, впрочем, восторгов — на всевозможные приключения, которые, возможно, ждут ее на новом месте.
Она замыкалась в себе, когда ее об этом спрашивали, и получилось, что весной я проводил больше времени с Фрэнком; Фрэнк так и кипел энергией. Его нервно топорщившиеся усы напоминали о лицевых излишествах покойного кронпринца Рудольфа, но все же мы с Фрэнни любили называть Фрэнка мышиным королем.
— Вот он идет! Он может заставлять собак пердеть по команде. Кто это такой? — восклицал я.
— Жизнь серьезна, но искусство забава! — кричала Фрэнни. — Вот герой среди уличных клоунов! Не подпускайте его к открытым окнам!
— Мышиный король! — орал я.
— Отвяжитесь вы оба, — говорил Фрэнк.
— Как продвигаются дела с собакой, Фрэнк? — спрашивал я, и он каждый раз не мог устоять.
— Ну… — начинал Фрэнк, и перед его мысленным взором в том или ином виде вставал Грустец, и усы Фрэнка топорщились. — Думаю, Эгг будет доволен, хотя остальным пес может показаться слишком тихим.
— Сомневаюсь, — говорил я.
Глядя на Фрэнка, я мог представить себе кронпринца Рудольфа, мрачно едущего в Майерлинг убивать свою любовницу и себя самого, но намного проще было представить Фрэнка уличным артистом, выбросившимся в окно вместе с коробкой, в которой были его питомцы: мышиный король шмякнулся на землю — и город, который прежде не замечал его, начал о нем скорбеть. Каким-то образом Фрэнк укладывался в эту роль.
— Кто может заставить собак музицировать, а мышей рисовать? — спрашивал я Фрэнка за завтраком.
— Иди повыжимай гантели, — отвечал он. — Можешь уронить одну из них себе на башку.
Итак, Фрэнк шел обратно в свою биолабораторию; если мышиный король мог заставить собак пердеть по команде, то Фрэнк мог заставить Грустеца жить в разных позах, так что, возможно, он действительно был своего рода кронпринцем, как и Рудольф, будущий император Австрии, король Богемии, король Трансильвании, маркграф Моравии, герцог Аушвица (упомянуты только некоторые титулы Рудольфа).
— Где мышиный король? — спрашивала Фрэнни.
— С Грустецом, — отвечал я. — Учит его пердеть по команде.
А встречаясь в коридорах отеля «Нью-Гэмпшир», я говорил Лилли, или Фрэнни говорила Фрэнку:
— Проходи мимо открытых окон.
— Schweinsdreck, — отвечал Фрэнк.
— Позер, — говорила ему Фрэнни.
— И тебе дерьма свинячьего, Фрэнк, — говорил я.
— Что? — кричал Эгг.
В одно прекрасное утро Лилли спросила отца:
— Мы уедем до того, как сюда въедет «Номер Фрица», или мы еще увидим цирк?
— Надеюсь, что мы пропустим это зрелище, — сказала Фрэнни.
— Разве мы не пересечемся хотя бы на один день? — спросил Фрэнк. — Я имею в виду передать ключи и все такое.
— Какие ключи? — спросил Макс Урик.
— Какие замки? — спросила Ронда Рей, чья дверь была для меня закрыта.
— Возможно, мы встретимся с ними на десять — пятнадцать минут, — сказал отец.
— Я хочу их увидеть, — серьезно сказала Лилли.
И я взглянул на мать, которая выглядела уставшей, но милой; она была мягкой пышной женщиной, к которой отец явно любил притрагиваться. Он всегда прятал свое лицо у нее на шее, обнимал ее сзади, накрывая руками грудь, а она только притворялась, что сопротивляется (при нас, детях). Когда отец был поблизости от матери, он напоминал собаку, которая вечно кладет морду вам на колени, собаку, чью морду так приятно чувствовать у себя под мышкой или в паху, — я вовсе не имею в виду, что он был с ней груб, но он всегда старался дотронуться до нее, крепко обнимал ее, тискал.
Конечно, Эгг делал так же, и Лилли, в какой-то степени, тоже, хотя Лилли была более скромна и сдерживалась, понимая, что со своим крошечным ростом особо привлекает к себе внимание. Было видно, что она не хотела казаться еще меньше из-за того, что ведет себя как маленькая.
— Средний австриец на три-четыре дюйма ниже среднего американца, — проинформировал ее Фрэнк, но Лилли это, похоже, было безразлично, и она пожала плечами; это было материнское движение, независимое и милое. И Фрэнни, и Лилли, каждая на свой лад, унаследовали эту привычку.
