— Вена? — сказал Младший Джонс. — Ну даете.
Фрэнни могла бы запротестовать против переезда, не желая расставаться с Младшим, но узнала о его «измене» (с Рондой Рей, на Новый год) и охладела к нему.
— Слушай, мужик, скажи ей, что я просто завелся, — попросил меня Младший.
— Он просто завелся, Фрэнни, — сказал я.
— Не сомневаюсь, — ответила Фрэнни. — И ты прекрасно знаешь, каково это.
— Вена, — сказала Ронда Рей и вздохнула подо мной, возможно, от скуки. — Мне бы хотелось поехать в Вену, — сказала она. — Но, думаю, придется остаться здесь и, может быть, лишиться работы. Или работать на этого карлика.
Лысый карлик Фредерик Вортер по кличке Фриц посетил нас в один снежный уикенд; больше всего его поразили сантехника на четвертом этаже и Ронда Рей. На Лилли, конечно, Фриц произвел огромное впечатление. Он был не намного ее выше. Мы пытались заверить Лилли (а больше самих себя), что она растет — пусть понемногу, зато вполне пропорционально. Лилли выглядела хорошенькой, миниатюрной, но милой. Голова у Фрица была на несколько размеров больше, чем полагалось бы, судя по телу; его бицепсы дрябло обвисли, словно пересаженные неумелым вивисектором мышцы икр, пальцы торчали спиленными сардельками, а вспученные лодыжки нависали над маленькими кукольными ножками, как носки с растянувшейся резинкой.
— Что у вас за цирк? — смело спросила Лилли.
— Уродские номера, уродские животные, — прошептала Фрэнни, и ее передернуло.
— Маленькие номера, маленькие животные, — проворчал Фрэнк.
— Мы просто маленький цирк, — выразительно сказал Фриц Лилли.
— Он имеет в виду, — сказал Урик после того, как Фриц уехал, — что они все прекрасно подойдут к этому долбаному четвертому этажу.
— Если они все такие же, как он, — сказала миссис Урик, — есть они будут не слишком много.
— Если они все, как он… — сказала Ронда Рей и закатила глаза, но договаривать мысль до конца не стала.
— По-моему, он интересный, — сказала Лилли. У Эгга Фриц из «Номера Фрица» вызвал ночной кошмар — от его пронзительного визга судорога свела мне спину и скрутила мышцы шеи; Эгг замахал руками и чуть не снес ночник, его ноги дрыгались, как будто он тонул в простыне.
— Эгг! — закричал я. — Это всего лишь сон! Просто тебе приснился сон!
— Что? — закричал он.
— Сон! — заорал я в ответ.
— Карлики! — кричал Эгг. — Они у меня под кроватью! Они крадутся повсюду! Они везде!
— Господи Иисусе! — сказал отец. — Если это всего лишь карлики, что же он так расстроился?
— Тс-с, — сказала мать, вечно боявшаяся задеть маленькие чувства Лилли.
А я лежал в это утро под штангой, подсматривая, как Фрэнни встает и одевается, и думал об Айове Бобе. Что бы он сказал о переезде в Вену? Об отеле Фрейда, которому зачем-то нужен гарвардский мальчик? О том, как это умный медведь может изменить чьи-то виды на успех? Я выжимал штангу и размышлял. «Не все ли равно, — сказал бы Айова Боб. — Поедем ли мы в Вену или останемся здесь, это безразлично. — Вот что, по-моему, сказал бы Айова Боб под всем этим весом. — Здесь или там, — сказал бы он, — мы привинчены на всю жизнь». Это все равно будет отцовский отель, будь то в Вене или в Дейри. Может ли что-нибудь сделать нас более или менее экзотичными, чем мы уже есть? Так я раздумывал, с удовольствием выжимая штангу и краешком глаза наблюдая за Фрэнни.
— Мне бы очень хотелось, чтобы ты забрал эти тяжести в другую комнату, — сказала Фрэнни. — Я хоть иногда могла бы одеться в одиночестве.
— Что ты думаешь о переезде в Вену, Фрэнни? — спросил я ее.
— Думаю, жизнь там будет поутонченней, — сказала Фрэнни. Теперь, полностью одетая и, как всегда, совершенно уверенная в себе, она смотрела на меня, ровно и медленно качающего пресс — Может быть, там в моей комнате не будет штанги, — добавила она, — может быть, там у меня наконец будет комната без тяжелоатлета, — сказала Фрэнни, легонько дунула мне под мышку левой (более слабой) руки и отскочила в сторону, когда блины заскользили со штанги сначала налево, а затем направо.
— Господи Иисусе! — закричал мне снизу отец.
И я подумал, что если бы Айова Боб по-прежнему был с нами, он сказал бы, что Фрэнни не права. Будет ли Вена более утонченной или нет, будет ли у Фрэнни комната со штангой или с кружевными занавесочками, но все мы — жители одного отеля «Нью-Гэмпшир» за другим.
Отель Фрейда — по крайней мере, насколько мы сумели понять из нашей с ним сумбурной переписки — назывался «Гастхауз Фрейд»; чего мы не смогли понять — останавливался ли в этом отеле когда-нибудь другой Фрейд. Мы только знали, что отель «расположен в центре», по словам Фрейда, — «в Первом округе!». На посеревшей черно-белой фотографии, которую прислал Фрейд, мы с трудом разобрали железную двойную дверь, зажатую между витринами чего-то, похожего на кондитерскую.
«KONDITOREI» — говорила одна вывеска, «ZUCRERWAREN» — гласила вторая, «SCHOKOLADEN» — обещала третья; а над всем этим, куда крупнее, чем выцветшие буквы «GASTHAUS FREUD», сияло слово «BONBONS».
— Что? — сказал Эгг.
— «Bonbons», — сказала Фрэнни. — Боже ты мой.
— Которая из дверей относится к отелю, а которая к кондитерскому магазину? — поинтересовался Фрэнк; он всегда размышлял как швейцар.
— Думаю, надо там пожить, чтобы это выяснить, — сказала Фрэнни.
Лилли взяла увеличительное стекло и рассмотрела название улицы, написанное необычными буквами под номером дома на двойных дверях.
— Крюгерштрассе, — решила она, что, по крайней мере, совпадало с названием улицы на адресе Фрейда.
Отец купил в туристическом агентстве карту Вены, и мы нашли на ней Крюгерштрассе, в Первом округе, как и обещал Фрейд; улица оказалась в самом центре.
— Это всего лишь в одном или двух кварталах от оперы! — с энтузиазмом воскликнул Фрэнк.
— О боже, — сказала Фрэнни.
На карте были небольшие зеленые пятна, обозначавшие парки, тонкие красные и голубые линии, обозначавшие маршруты городского транспорта, и разукрашенные здания, слишком большие пропорционально к улицам, обозначавшие достопримечательности.
— Очень похоже на доску для «Монополии», — сказала Лилли.
Мы нашли соборы, музеи, городское собрание, университет, парламент.
— Интересно, а где здесь ошиваются банды, — сказал Младший Джонс, рассматривая вместе с нами карту.
— Банды? — спросил Эгг. — Кто?
— Крутые ребята, — сказал Младший Джонс, — ребята с пистолетами и ножами, мужик.
— Банды, — повторила Лилли, и мы все уставились на карту, как будто она покажет нам сейчас самые темные аллеи.
— Это Европа, — сказал Фрэнк с отвращением. — Может быть, там нет банд.
— Это же город, не так ли? — сказал Младший Джонс.
Но для меня то, что было изображено на карте, выглядело игрушечным городом, с милыми достопримечательностями и зелеными пятнами, где природа предназначена для наслаждения.
— Возможно, в парках, — сказала Фрэнни, покусывая свою нижнюю губу. — Банды ошиваются в парках.
— Чушь, — сказал я.
— Нет там никаких банд! — воскликнул Фрэнк. — Там музыка! И всякие сласти! И люди постоянно кланяются и одеваются по-другому!
Мы с удивлением уставились на него, хоть и знали, что он читал про Вену; он первым забирал книги, которые отец все носил и носил домой.
— Всякие сласти и музыка, и люди все время кланяются, Фрэнк? — сказала Фрэнни. — Это так выглядит?
Лилли взяла увеличительное стекло и принялась изучать карту, как будто люди, нарисованные на бумаге, могут внезапно зажить своей миниатюрной жизнью; они будут постоянно кланяться, или одеваться не так, как мы, или собираться в банды.
— Ну, — заявила Фрэнни, — по крайней мере, можно с полной уверенностью сказать, что никаких черных банд там нет. — Фрэнни все еще сердилась, что Младший Джонс переспал с Рондой Рей.
— Черт! — сказал Младший. — Ты бы лучше надеялась, что там есть черные банды. Черные банды самые лучшие, мужик. У этих белых банд постоянный комплекс неполноценности, — сказал Младший. — А нет ничего хуже, чем банда с комплексом неполноценности.
— Что? — сказал Эгг.
Несомненно, он подумал, что комплекс неполноценности — это какое-то оружие, хотя, мне кажется, иногда так оно и есть.
— Ну, я надеюсь, что там будет очень мило, — мрачно сказал Фрэнк.
— Да, мило, — сказала Лилли, совершенно всерьез повторив интонацию Фрэнка.
— Я не могу себе это представить, — серьезно сказал Эгг. — Я не могу это представить, поэтому не знаю, как там все будет.
— Все будет хорошо, — сказала Фрэнни. — Вряд ли великолепно, но все будет хорошо.
Как это ни странно, но, кажется, Фрэнни больше всего подверглась влиянию философии Айовы Боба, которая в значительной степени стала и отцовской философией. Это странно, потому что Фрэнни часто язвительнее всех относилась к отцу и еще более саркастически — к его планам. Тем не менее когда ее изнасиловали, отец сказал ей (на полном серьезе!), что когда у него случаются неприятности, он всякий раз думает, нельзя ли как-нибудь представить неудачный день счастливым днем.
