жизни, которые и составляют (или некогда составляли) содержание лирической поэзии.
Считается, что термин придумал Ю.Н. Тынянов в 1921 году в статье памяти Блока. Читаем: «Лирический герой – художественный «двойник» автора-поэта, вырастающий из текста лирических композиций (цикл, книга стихов, лирическая поэма, вся совокупность лирики) как четко очерченная фигура или жизненная роль, как лицо, наделенное определенностью, индивидуальностью судьбы, психологической отчетливостью внутреннего мира». Двойничество – феномен прозы, широко применявшийся немецкими романтиками и подхваченный Достоевским в виде «диалога сознаний». Это точно подметила выпускница РГГУ А. Крылова: «Под двойником мы понимаем проекцию части сознания или подсознания художественного прототипа, функционирующую в качестве самостоятельного персонажа произведения. Двойник может символизировать смерть, бесконечную жизнь, совесть героя, болезнь (психическое расстройство) и многое другое. Право называться двойниками получают только те персонажи, которые имеют какую-то общность: происхождение, имя, внешность – всё, формально указывающее на их «родство». Как зовут блоковскую Незнакомку? Каково происхождение ласточки-Психеи Мандельштама?
Формальная школа, основанная Тыняновым, перенесла романтическую категорию прозы на лирическую поэзию в рамках проповедования «вне-положности» художественного вымысла авторскому сознанию. Мысль Тынянова довел до упора Б. Эйхенбаум: «Лицо поэта в поэзии – маска». Немедленно вспоминаются лермонтовские «приличьем стянутые маски», но это ведь не «лицо поэта». Или Есенин носил «маску» хулигана, а сам выращивал гортензии в коробке? Кто же тогда не вылезал из милиции и дрался с Пастернаком? Скорее уж маской был «вербочный херувим» времен типографской юности. Одновременно с Тыняновым и Эйхенбаумом сходное понятие, и тоже применительно к лирике Блока – и только Блока, – выдвинули В. Жирмунский и Андрей. Белый, который, впрочем, предпочитал выражение «лирическое «я» («лирическое «я есть «мы» зарисовываемых сознаний»). Белый, несомненно, был знаком с книгой, написанной в начале ХХ века немецкой поэтессой, ницшеанкой М. Зусман «Сущность современной немецкой лирики», в которой и появилось понятие «лирического «я». Позже возник еще «лирический субъект», но тут хотя бы понятно, что речь идет о ролевой функции, о некоем условном повествователе, которому автор передоверил монолог, как в стихотворении Лермонтова «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана») или в стихотворении Твардовского «Я убит подо Ржевом». Но если воспринимается как непреложный факт, что Флобер испытал все признаки отравления вместе с г-жой Бовари, почему, собственно, подвергается сомнению гораздо большая степень лирического слияния, совмещения в текстах Лермонтова и Твардовского? Почему не допускается мысль, что оба поэта мистически пережили описываемое и потому поставили местоимение «я», отказавшись от 3-го лица?
Как бы то ни было, в литературоведении прижился термин Тынянова, и словосочетание, на корню убивающее неповторимо индивидуальное поэтическое переживание, пошло гулять по литературному свету. Возможно, это связано с тем, что в 40-е и начале 50-х годов литературные дискуссии велись именно о «лирическом герое», а не о его вариациях. В начале 60-х дебаты перенеслись на страницы «Литературной газеты», тираж которой составлял 300 000 экз., что еще более способствовало распространению тыняновского определения, хотя многие участники его не признавали. В. Назаренко в ходе дискуссии высказался так: «Рассуждения о лирическом герое не просто бесплодны, а, пожалуй, даже вредны. Они поощряют двойственность психологии поэта, создают почву для фальши, для искусственности в стихах, для безответственности их авторов: дескать, это не я сам сказал и сделал, а «лирический герой». В этом высказывании явно присутствует идеологический привкус. Но если его зажевать каким-нибудь «Орбитом» без сахара, купленным в ларьке «актуальной поэзии», то, глядишь, и сладко станет. Постепенно, как водится, термин стали толковать расширительно и перенесли на всю лирическую поэзию.
Ученица Тынянова Л. Гинзбург попыталась проложить понятию русло призывом говорить о лирическом герое как единой личности только при исследовании корпуса стихотворений, а не отдельных фрагментов. Лидия Яковлевна не обнаружила такового «персонажа» у Пушкина, наследника романтиков, однако же выявила «двойника» у Лермонтова. Учителей, безусловно, следует помнить и чтить. Но если нечто не явлено у Пушкина, значит, этого нет в природе, потому что у Пушкина как логосного универсума есть все! Странно, что при ее уме Л. Я. Гинзбург не пришла к такому заключению. М.Соболь, говоря о стихах С.Наровчатова, заметил: «Термин «лирический герой» придуман критикой, я полагаю, из осторожности и рассчитан на некоего гипотетического читателя, который склонен слишком уж буквально отождествлять поэта и его героя. Между литературным героем Наровчатова и его автором разницы не улавливаю». Стихи Наровчатова почти забыли, а замечание Соболя сохраняет точность, хотя отыскать читателя стихов, который мыслит и тем более действует подобно тому зрителю, который влез на сцену, чтобы спасти удушаемую Дездемону, все более затруднительно: стихи читают люди, может, и странные, но не дикие. Иначе из литературы давно были бы вымараны все убийства, лихоимства и вообще несправедливости, ибо только литература из всех искусств сохраняет дистанцию между автором, персонажем и читателем. Этого не отменят никакие интерактивные книги, которые кто угодно может дописывать с любого места, потому что читатель прекрасно отличает самую увлекательную игру от величия замысла. И если в России Наташу
Ростову воспринимают как реально существующую, все же продолжения «Войны и мира» пишутся не массово, а лихими одиночками и особого успеха не имеют. Все сказанное, подчеркиваю, существует в пространстве прозы. Законы поэзии имеют иную юрисдикцию.
Лично для меня непреложным остается определение лирики Аристотелем: поэт «остается самим собою, не изменяя своего лица». Лирика – это то, что Га й Валерий Катулл обусловил как «САМ НЕ ЗНАЮ»:
И ненавижу ее, и люблю.
«Почему же?» – ты спросишь.
Сам я не знаю,
но так чувствую я – и томлюсь.
Есенин писал незадолго до гибели: «В стихах моих читатель должен главным образом обратить внимание на лирическое чувствование…». Где-то между «не знаю» и «чувствую» и зарыта лирическая собака. Я понятия не имею, кто такое «лирический герой», и до сих пор наивно полагаю, что поэт пишет сам из себя и без посредников. Смешно так думать в постпостмодернистскую эпоху, но мне по летам уже «можно быть смешной» и, тем более, «не играть словами». Читая километры чужих стихов, я наблюдаю, какими безупречными и прекрасными видят себя пишущие. Всегда – в самом выгодном свете, в подвиге или приближении к нему. Никаких «с отвращением читая жизнь мою»! Только с восхищением и любованием, только в противофазе всеобщему «филистерству», словно в эпоху Шиллера или Шелли. Александр Еременко тотальной иронией довел тенденцию до абсурда, написав: «Я добрый, красивый, хороший». Но ирония оказалась тупиковым путем и привела лишь к тому, к чему и должна была привести, – к немоте. Соответствует ли такая самоидеализация «персонажности» и «масочности» лирической поэзии, прокламируемой последователями
