– Ну и чего ты ревешь? – спросила Фея.
– Потому что все закоооо… закоооо… кончилось!
Золушка рыдала так бурно, что едва могла говорить. И уж тем более слушать. Фея решила подождать. Пусть крестница немного успокоится.
Несколько минут спустя Золушка звучно высморкалась в передник и почти спокойно сказала:
– Он… Он был такой милый. Такой добрый. Он понимал меня без слов. И такой красавчик! Я была так счастлива. Но все закончилось, когда часы пробили полночь. И мне теперь незачем жить.
– Как это – незачем? – изумилась Фея. – Дурочка, ты что, не поняла? Ничего не закончилось, все только начинается. Принц от тебя без ума, о другой невесте и слышать не хочет. Подобрал на лестнице твою туфлю, надеюсь, у его папаши хватит ума пустить по следу хорошо обученную розыскную собаку. Ну, так или иначе, а принц всерьез намерен тебя искать. И найдет, вот увидишь. И дело в шляпе.
– А при чем тут принц? – дрожащим голосом спросила Золушка. По ее щекам снова потекли слезы, но на бурные рыдания уже не осталось сил.
– Как – при чем? – опешила Фея. – Сама же говоришь – красавчик. К тому же добрый, милый, все понимает…
– Да нет, – отмахнулась Золушка. – Принц отлично танцует, но это, пожалуй, единственное его достоинство. Я говорю о кучере.
Она достала из кармана передника толстую печальную крысу, нежно поцеловала в макушку и протянула Фее.
– Скажите, крестная, с этим что-нибудь можно сделать?
Примерно на этом месте я и задремал – с открытой книгой в руках, уткнувшись носом в шершавую темноту чужого кресла. Мне снилось, что я стараюсь превратиться в летучую мышь, но у меня ничего не выходит, и за это мне вот-вот поставят двойку, причем почему-то по физике, а я думаю, что справедливо было бы – по зоологии, и эти размышления не дают мне превратиться – замкнутый круг.
Но тут хлопнула дверь, затопали шаги, насмешливый мужской голос сказал: «Что-то твой приятель заскучал, умеешь ты, Мариночка, гостей развлекать», – а женский ответил: «Пусть поспит человек, жалко будить, я его и так загрузила». Я понял, что Арсений вернулся и я, стало быть, свободен от обязанности дышать в соседней комнате, можно вызывать такси и ехать в отель, даже нужно, не дело это – спать в гостях у почти незнакомых людей. Но даже открывать глаза поленился, а о том, чтобы выбираться из-под теплого пледа, и думать не хотелось. Сейчас, обещал я себе, сейчас. Еще минуточку. И, убаюканный собственными посулами, снова заснул.
А когда проснулся, за окном уже серели пасмурные предрассветные сумерки и откуда-то издалека раздавался звонкий голос Мирры.
– Лето красное настало! – она почти кричала. – Соловьи поют в садах! Нагуляв за зиму сало, сидят дятлы на дубах!
Она ненадолго умолкла, я перевел дух, но тут Мирра снова завопила:
– Раздобрел Федул за лето на хозяйском на харчу. Бить волков, стрелять дуплетом – все Федулу по плечу. И одно лишь удручает после сексу, погодя. Поразмыслит и не знает: как пострать на ведмедя́?
Чем дольше я ее слушал, тем менее правдоподобными казались воспоминания о минувшем вечере. Заснули в одном месте, проснулись в другом, крутое мистическое переживание, ага, как же. Встали как люди, оделись, пошли и пришли. Ножками, топ-топ-топ. Мало ли что я этого не помню – в первый раз, что ли? Какой с меня спрос. Не вижу причин, почему бы еба… гхм, ладно, – эксцентричной художнице не баловаться гипнозом или еще какой-нибудь хренью в таком роде. Специально для того, чтобы свести с ума как можно больше народу и окончательно утвердиться в статусе женщины-легенды. Может, и беднягу Дякеля в свое время на то же купили, кто его знает. А может, все еще проще: неизвестно, что это был за кактусовый чай там, в баре. Я его полкружки выдул как минимум, и сразу после этого все началось. Когда-то давно один мой приятель вот так же, без предупреждения, бухнул мне ЛСД в кофе, не поскупился, щедрая душа, прозелит хренов, и я потом двое суток был перепуган вусмерть, но совершенно счастлив, думал, вот оно, мир наконец-то открыл мне свое подлинное магическое лицо и теперь так будет всегда. Вспоминать противно. Здравствуйте, мои до боли знакомые грабли, давненько я на вас не наступал.
Отрезвленный убийственной силой поэтического слова, я заткнул уши и огляделся. Дверь в дальнем углу гостиной была приоткрыта. Оттуда пробивался узкий луч ослепительно белого света. Из той же щели доносилась дразнящая смесь запахов свежеструганного дерева, масляной краски, керосина, клея, скипидара и прочих восхитительных составляющих арт-процесса. Я почти равнодушен к живописи, но обожаю запахи художественной кухни, как-то даже начал учиться рисовать – специально для того, чтобы стать владыкой божественных ароматов, но не преуспел и забросил это занятие; одна надежда, что какой-нибудь гений парфюмерной мысли однажды начнет производить соответствующий продукт и я смогу обливаться им с ног до головы трижды в день. А еще можно жениться на художнице, подумал я, прислушался к Мирриным воплям и поспешно добавил: немой.
Я на цыпочках подошел к двери и заглянул в щелку. В центре большой пустой комнаты прыгала Мирра, босая, в синем рабочем комбинезоне, щедро заляпанном кадмием, белилами и сиенной. Она сжимала в руках кисть, по размерам приближающуюся к швабре, и храбро атаковала прибитый к стене холст, громко выкрикивая очередную новаторскую поэму:
– Благородное питанье понимает в мужике – что он жив не только срáньем, но и вкусом в языке. Завари борщу котлище мне, румяная жена! Я поем и все обдры́щу во благие времена. Жрать ведь надо с пониманьем, не одни анчоусá, а не то нас грех гордыни не допустит в небеса. Вот, к примеру, старый барин жрал помои, как свинья. Ну и помер благородно, а совсем не как свинья!
Творческий процесс, сказал я себе. Ничего страшного. Был бы гением, сам бы так вопил.
Но внушение не подействовало. Мне было неприятно и немного неловко – так, словно среди бела дня застал ее справляющей большую нужду под кустом в городском парке. Этот хваленый «творческий процесс» – то еще зрелище. Особенно в некоторых случаях.
Мирра меня не заметила. Она, кажется, вообще ничего сейчас не видела, кроме холста. И не слышала ничего, кроме собственных экстатических воплей. А может, их тоже не слышала. Во всяком случае, я от души ей этого желал.
Зато дремавший в углу черный кудлатый пес – ну вот зачем было врать, будто в доме нет собаки? – меня учуял. Поднял голову и рыкнул – негромко, но сердито. Дескать, не суйся.
Я бы, впрочем, и без его предупреждения не сунулся. Больно надо. Чего мне сейчас хотелось – так это оказаться подальше от этого бардака. В других обстоятельствах я бы пошел на кухню и поискал там кофе, чай или, на худой конец, просто стакан воды. Но оставаться под одной крышей с безумной красавицей и ее сердитым четвероногим другом мне не хотелось. Во-первых, им не до меня, во-вторых, мне не до них. К тому же воспоминания о минувшем вечере, нашем, прости господи, «магическом путешествии» и последовавших за ним бредовых откровениях вызывали у меня жгучий стыд: это надо же было принять все за чистую монету. Я осознавал, что стыд – чрезвычайно неконструктивная реакция на какие бы то ни было события, но он от этого только усиливался – совершенно невыносимо! Поэтому я на цыпочках отступил в коридор, нашарил на вешалке свою куртку, покрутил на ощупь замок, неожиданно легко открыл дверь да и был таков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
