- Поскользнешься - и развратишься... Долго ли! Вот Ивана Петрова Бартенева били кнутом на площади нещадно за то, что брал жонок и девок на постелю...
Сыч рассмеялся:
- Злее будет. Стеганый бойчее... По себе знаю. Это наша наука.
Степанида вздохнула, как бы сконфузившись:
- Полноте! О чем могут люди говорить!
Цыган, взглянув на нее, тоже стыдливо вздохнул.
- Я-эх, господи! Как мир устроен!
Фильке было не по себе. Он вскакивал, как будто бы хотел куда-то бежать, суматошился и без конца повторял:
- Пейте! Пейте! Еще есть! Степанида, лей!
Вечером, когда мрак окутал Печеры, цыган Сыч тронулся в путь. На лошадь верхом уселась Степанида. Перед этим Филька накручивал целый час всякой всячины на спину лошади. И когда Степанида взяла поводья, он спросил ее заботливо:
- Ну как? Мягко ли?
- Сойдет, - ответила всадница, дернув удила.
Жеребец рванулся, вскидывая передними ногами, зафыркал, но в сильных руках Степанидиных, - об этом Филька хорошо был осведомлен, - любой зверь станет кротким. Вот почему жеребец быстро смирился и, опасливо косясь на Фильку, суетившегося в темноте, пошел ровным красивым шагом вон из Печер. Цыган Сыч был очень вежлив с Филькой, покидая его гостеприимный дом.
Демиду цыган еще до этого рассказал, что его должен видеть один человек. Встретиться они должны в Крестовоздвиженском монастыре за Арзамасскою заставой. Указал час и место в храме.
- Больше некого нам послать... Услужи. Софрона ты знаешь, а это для него. В монастыре его невеста, овчинниковская девка... Ее надо нам украсть у монахинь. Тот человек тебе все расскажет... Беглопоповец же он. Имя его - Григорий Никифоров. В ухе у него серьга... Запомни.
Вот почему, не сказав ничего об этом Фильке, ушел от него и Демид Охлопков, которому цыган велел переименоваться в Андреева. Не Охлопков, а Андреев. Об этом твердо должен был помнить Демид.
И остался Филька один-одинешенек.
"Что за человек? - думал он о Степаниде. - Мало ей одного, который любит ее и богу о ней повсечастно молится. Мало! Не успеваешь за ней следить. Как за дитей малым. Недавно только покончила ублажать Нестерова, а с неделю назад опять ночевала в архиерейском доме. Белье теперь не стирает. Что же ей там делать? Какую-то шелковую рясу приволокла себе на платье, а над приставом Гавриловым, которого из-за нее же и посадили в острог, смеется. То есть жалости у человека никакой нет. Так же ведь и со мной она может поступить. Теперь, гляди, с цыганом потешается. Смеются, лиходеи". Вот кого Филька в эту минуту с радостью заковал бы в кандалы, чтобы держать в своем доме "неисходно и никуда не пускать". Довольно уж! И так не в обиде! А ведь и всего-то ей от роду двадцать три года - другая во всю жизнь того не увидит, что она в юных летах.
Филька начинал вспоминать других девок и жонок, сравнивал с ними Степаниду, и выходило у него так, что он - самый разнесчастный человек на свете.
И решил он грусть-тоску развеять в кабачке под горою, близ перевоза. Там не так многолюдно и мало встречается начальства.
На улицах была тишина, лаяли псы изредка и тяжело дышала темнота в оврагах. Филька шел и ворчал про себя, не особенно ласково поминая Степаниду. Быстро спустился он под гору к берегу, где ютился небольшой кабацкий теремок.
Вошел внутрь с твердым намерением крепко напиться с горя. Сел у окна за столик, за которым нахохлился в медвежьей дохе какой-то человек. И - о ужас! На него глянуло насмешливое лицо обер-ландрихтера Нестерова. Что же это такое? Как мог обер-ландрихтер в кабак попасть?! Чудно!
Филька смутился и, поклонившись судье, хотел уйти в другой угол. Однако Нестеров схватил его за руку, сказав решительно: "Куда?" Нестеров был уже во хмелю.
- Садись и рассказывай, только не кажи вида, что я - начальство. Рассказывай.
- О чем? - опешил Филька.
- Сколько ты людей заковал в последнее время? Не терпишь ли убытка. Доволен ли?
Филька не знал, что ему ответить. Говорить о том, что он делает в приказах, он не имел права никому, а тем более - в кабаке, при людях; а ведь в кабаке было немало народа и кроме них. Правда, в галдеже этом трудно слышать посторонним их разговор, но все же... А тем более спрашивает сам судья. Может, испытывает?
Нестеров продолжал сверлить его своим взглядом.
- В твоем промысле урожай... Скоро еще больше будет. Свою кралю разоденешь по-царски... Готовься!
Филька молча налил себе кружку браги и выпил разом.
- За ваше здоровье! - сказал он бойко, обтирая рукавом усы.
- Бабу ты себе отхватил сдобную, дородную, не по себе. Счастье таким никудышным людям, как ты.
Филька насторожился, хотя поданную ему кружку опорожнил быстрехонько.
- Ты - сударь, и я - сударь, ты - мужик, и я - мужик, и оба мы дураки... Обоих нас ужалила сия ядоносная тварь.
Нестеров печально склонил голову на грудь. Некоторое время сидел молча, о чем-то раздумывая.
- Был я в Питере, был за границей и много видел разных женщин, а такой не знаю... Одна только подобная есть... Очень схожая с этою... Ей богу!
- Кто? - встрепенулся Филька.
- Жена Петра... Катюша, - тихо и скорбно улыбнулся Нестеров.
Филька, точно его окунули в прорубь, похолодел весь: "Батюшки мои, господи Иисусе!.."
Оглянулся он с опаской по сторонам: не слыхал ли кто?
- Такие бабы, если захотят, дают счастье даже безумцам, останавливают кровь изрубленному жестокой жизнью, заставляют верить в бессмертие, и зимние сугробы обращают в цветы... Во грехе они рождают истинную любовь к жизни, но в нужную минуту они проявляют мужественную благорассудительность и, подобно матери, заботливо могут спасти человека, падающего в пропасть. У них больше средств принести добро или сотворить зло, чем у нас.
Он задумался и затем добавил:
- А могут и столкнуть... Понял?
Фильке показалось, что по щекам обер-ландрихтера текут слезы. И, действительно, Нестеров вытер глаза платком.
- Меня она столкнула... Видишь сам.
Филька смотрел на Нестерова, слушал печальную его речь и не верил себе: "Может ли это быть, чтобы боярин, такой знатный и дворянин, так полюбил холопку?"
- Я врагов имею столько теперь ради нее, сколько камней по берегам Волги рассеяно... И самый главный враг - Питирим.
- Кто?! - спросил окончательно обалдевший Филька.
- Да. Епископ. Вся его злоба ко мне через нее.
- Через Степаниду?!
- Ну да. Она мне все рассказала... Питирим так же пострадал от нее, как и мы с тобой, дурачок... Она все рассказала мне о нем, а ему обо мне. Все, что я говорил ей, все известно теперь епископу. А это значит: кто-нибудь из нас должен погибнуть... Она способствует преступлениям и фискалит... И теперь я вижу, что он и ко мне отпустил ее ради своей выгоды, ради того, чтобы сгубить меня.
Однако немного погодя, Нестеров поправился:
- А может быть, я и ошибаюсь... И не хочу я верить в такую гадость...
Филька положил голову на руки, точно собираясь уснуть на столе.
- Очнись, парень! - потрепал его за кудри Нестеров. - Не убивайся.
Поднявшись, Филька, тяжело двигая ногами, вышел вон из кабака. На воле было все так же тихо, все так же пустынно. С Волги тянул прохладный ветерок. На самой середине в одиноком челне виднелся огонек: кто-то жег головню, надо думать - рыбаки... Филька подошел к самой воде. В темноте набегала она на камни, на песок, неугомонная, беспечная, равнодушная к происходящим в человечестве страданиям, но готовая для человека сделать многое, сказочно огромное, ибо она - сила, вольность, неумирающая жизнь...
Филька глубоко вобрал в себя прохладный легкий воздух, помочил голову из реки и сказал вслух: "На то вы и дворяне, чтобы с вами так-то!"
Нет! Для него Степанида - другая. Он злобно погрозил в сторону кабака, где остался Нестеров...
XVI
За Печерами, в оврагах, пришлось прятаться от конного патруля. Власти шарили, искали воров, разгромивших цейхгауз. Цыган Сыч сумел положить лошадь на брюхо и обошелся с ней так, что она не шелохнулась. Он весь прижался к ней, обнял ее шею, дул зачем-то ей в морду и тихо приговаривал: "родной, родной"... Успокоил. Степанида, ревнуя, глупо смеялась; он сердился, дергал ее за рукав, шикал. Патруль прошел мимо. Цыган снова повеселел.
- Глупый человек Филька! - И вздохнул: - Эх, какие же люди бывают на свете!
- А кого ты почитаешь умным?
- Кто в песнях и в лошадях толк понимает, - задумчиво ответил Сыч.
Задумалась и Степанида, но через некоторое время, свесившись с коня, сказала тихо:
- А я умным считаю богатого...
Цыган засопел, а потом с сердцем сплюнул:
- Не думай так... Похудеешь, а потом умрешь...
- Чтой-то?! - удивилась Степанида.
- У Кстова есть лесок, а в том леске хорошо, и Волгу видно, и людей нет... Там я тебе и расскажу.
И вот теперь - как раз этот лесок. Привязав лошадь к сосне, Степанида весело ухватила цыгана за руку и стала просить его, чтобы он рассказал ей - почему она похудеет, а потом умрет, если о богатстве будет думать?
