Сыч обтер усы и бороду и ласковым голосом:
- Дай я тебя, голубиная радость моя, поцелую...
- А расскажешь?
- Расскажу.
- Ну что же... - и Степанида подставила ему щеку.
Через несколько минут цыган, облизнувшись, стал рассказывать:
- Жила-была на свете старуха. У ней был сын. Жили так себе, для виду. Есть было нечего. Вот раз как-то пошел сын в чистое поле позавидовать на соседские озимые всходы. Вышел и видит: стоит недалече гора, высокая, ну как Васильсурская, а на той горе на самой макушке вьется дымок. "Мать ты моя родная! Что за диво такое? - думает он. - Уж давно стоит эта гора, никогда не видал на ней и малого дыма, а теперь густой пошел... Взлезу-ка на гору, посмотрю". Полез, сказать тебе, на гору, а она крутая-крутая. Насилу забрался на самый верх. Видит, большущий котел, полный золота, стоит... Мать моя, батюшки! И подумал парень: "Это господь бог клад послал мне на бедность!" На кого больше-то надеяться нашему брату? Но только что хотел он горсточку зачерпнуть себе на бедность, замычало, будто корова: "Не смей этих денег брать худо будет!" Оглянулся. Хуть бы чирей! Никого. Мать моя родная! И думает: "Верно, почудилось?" Нагнулся, и только протянул руку - опять замычало. Что такое, милый мой?!
Цыган Сыч, чтобы усилить впечатление, остановился. Степанида держится за него, дрожит:
- Ну, ну, дальше, дальше...
Цыган опять обтер усы и бороду:
- Дай-ка еще раз.
Степанида уж поскорее сама прижалась щекой к его губам. Он мечтательно закатил глаза:
- Хорошо! И вот, сказать тебе по совести, задумался парень. "Что такое? Никого нет, а голос слышу?" Думал-думал, подходит в третий раз к котлу. Опять нагнулся, и опять голос: "Тебе сказано - не смей трогать. А коли хочешь цапать золото, проваливай домой и сделай грех с попадьей, дьяконицей, и какой-нибудь сиротою. Тогда и приходи - все золото твое будет". Воротился парень домой. И-их, какие люди бывают! Рассказал попадье, рассказал дьяконице, сироту одну разыскал и той рассказал... Они каждая порознь выслушали, покачали головой и ничего не ответили. Стыдно. Бабы! Не мужик! Но потом каждая завернула мыслью: как бы, сам-дели, парня на грех навести? А это - чай, знаешь - дело не трудное: попадья вином угостила, когда поп в церкви молился, дьяконица - тоже, сирота без вина ну вот как мы с тобой. Мать ты моя родная! Собрался после этого парень опять туда же, влез на гору: золото - сама знаешь - мучает. И парень смотрит, стоит оно нетронуто, так и блестит. Но только он протянул руку, опять крик: "Куда? Не все еще ты сделал, чтобы богатым быть". Рассерчал молодец: "А что же мне тогда еще сделать, чтобы золото было мое?" "Догадайся сам".
После этого пустился он в разбой; всякого, кто только попадется ему навстречу, он допрашивает: "Что мне надо сделать, чтобы золото было мое?" И если не скажет - он убивает до смерти. Порядком загубил он душ: загубил мать, и сестру, куму, и попадью, и дьяконицу, и сироту; и многих других, а всего - девяносто девять душ. И никто ему не ответил на его вопрос... И пошел он после в темный дремучий лес.
- Ходил-ходил и увидел избушку - малая, тесная, вся из дерну складена, а в ней скитник спасается, раскольщик... вроде наших, керженских чудаков. Знаешь? Скитник спрашивает: "Откуда ты, добрый человек, и чего ищешь?" Разбойник рассказал. Скитник подумал, покачал головой: "Много за тобой грехов; надо наложить на тебя эпитимью". "Коли наложишь на меня эпитимью, а как золото достать, не скажешь, - так и тебе не миновать смерти... Загубил я девяносто девять душ, а с тобой будет теперя сто". Убил скитника, побрел дальше. Добрался до того места именно, где спасался другой скитник. Поведал ему все. "Хорошо, - говорит скитник, - больше ста тебе уж убивать нельзя. Дай бог вечный покой этим ста, а если убьешь сто первую душу - не видать тебе никогда золота". "Что же мне делать?" заревел парень.
Взял скитник горелую головешку и поволок разбойника на высокую гору...
Сыч опять провел рукой по усам: "Голубиная моя радость..."
- После, - стукнула его по спине жонка. - Рассказывай дальше.
Цыган покачал головой, подумав: "Ого, как засургучивает! Ну и сила!" Почесался с удивлением и как-то недовольно продолжал:
- ...вырыл там старик, чтоб ему пусто было, яму и закопал, старый черт, в ней головешку, чтоб ему ни дна, ни покрышки!
Цыган остановился, опять почесал спину, покосился на Степаниду.
- "Видишь, спрашивает он, озеро?" А озеро-то было внизу горы, с полверсты этак. "Вижу", - говорит разбойник. "Ну полезай же к этому озеру на коленках, носи оттудова ртом воду и поливай это место, где зарыта горелая головешка, и до тех пор поливай, покуда не пустит она отростков и не вырастет от нее яблоня. Вот когда вырастет от нее яблоня..." ...как у Питирима в кремлевском саду, знаешь?..
- Ну еще бы не знать! О, эта яблоня! - Степанида вспомнила несчастного пристава Гаврилова и вздохнула. - Ладно, рассказывай.
- "...Зацветет эта яблоня да принесет сто яблоков, а ты тряхнешь ее, и все яблоки упадут с дерева наземь, тогда знай, что золото твое будет и ты станешь богатым". Сказал это скитник и пошел себе в свою келью спасаться по-прежнему. А разбойник - на колени, да пополз к озеру и набрал в рот воды, взлез на гору, полил головешку и опять ползком за водою. Долго-долго этак он трудился. Целых тридцать лет. Выросла яблоня, расцвела и принесла сто яблоков. Тогда пришел к разбойнику скитник и увидел его, худого да тощего: одни кости. "Ну, брат, тряси теперь яблоню". Тряхнул тот яблоню, и сразу все осыпались до единого яблоки, но в ту же минуту с натуги и сам он помер. Скитник вырыл яму и предал его земле честно. Так никакого золота и не получил человек, а жизнь прошла. Сколько грехов сотворил, сколько пота пролил, сколько здоровья потерял из-за жадности, добиваясь богатства, а что получил?! Вот почему я тебе и сказал: похудеешь, а потом умрешь. Поняла? Зря прожил жизнь человек, думая о золоте... Я так не люблю. И людей загубил зря...
Степанида положила свою голову на плечо цыгану.
- Айда к нам! Там развеселят... Наплюй на своего Фильку. Что он тебе? Истинный господь, говорю, таких людей, как я, не найдешь... Смотри - какие зубы, какие ноги, какие глаза!..
- А это правда, что ты рассказал про клад, или сказка?
Сыч не растерялся.
- Да ну, какая же тут правда! Время занять, чтобы и человека развеселить, а ты - в слезы... Правда ли это или неправда, а так бывает. И это я к слову сказал, чтоб унять тебя, чтоб не думала ты о богатстве... Живи так, как живешь, по-ангельски, без корысти... Глупая! Дай вытру твои глаза... Смеяться надо, а ты плачешь... воду льешь. Э-э-эх, и люди!
Он крепко обнял Степаниду: "Голубиная радость моя!.. дочка ненаглядная!" И пошел приговаривать...
Конь нетерпеливо бил копытом о корневища, фыркал... Волга дышала холодом; по небу, словно камешек с горы, скатилась звезда куда-то в леса за Волгу... Из сосновой чащи шло тепло и покой... "Филя ты, Филя настоящий ты Филя! Сиди там, в Печерах, и думай, о чем знаешь... Какое нам дело!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Цыган пришел в себя скорее Степаниды.
- Ну теперь айда! - крикнул он: - Пора!
А Степанида упирается.
- Нет, посидим еще... Я не знала, что тут так хорошо.
Цыган начал серьезничать:
- Да говорю же тебе, глупая, вставай! Конь зовет.
Она - нежно и лукаво:
- Вон Песья звезда, посмотри, в небе. Мне Питирим рассказывал... так же вот...
- Пес с ней и с Песьей звездой, особливо с питиримовской, - сердито проворчал Сыч. - Лезь на коня! Клад покажу... - И сердито плюнул на землю.
- Э-эх ты, "голубиная радость"! А еще над Филькой смеешься! - сказала с досадой Степанида, поднимаясь с земли и идя к лошади. - Нешто так можно?
Цыган не обратил никакого внимания на ее слова. Все его заботы были перенесены теперь на коня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В это же самое время Филька, вернувшись снизу из-под горы, из кабачка, совершал заговор над своею и Степанидиною постелью, заговор на верность. Говорил он слова, которым научила его ворожейка.
Уставившись горящими глазами на то место, где всегда спала Степанида, он тихо про себя бубнил:
- "На море, на окияне, на острове на Буяне лежит доска; на той доске лежит тоска. Бьется тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя; из полымя выбегал сатанина и кричит: Филька ты, Филька, беги поскорее, дуй рабе Степаниде в губы и в зубы, в ее кости и душу, в ее тело белое, в ее сердце ретивое, в ее печень черную, чтобы раба Степанида тосковала всякий час, всякую минуту, по полудням, по полуночам, ела бы не заела, пила бы не запила, спала бы не заспала, а все бы тосковала, чтоб я был ей лучше чужого молодца, лучше родного отца, лучше родной матери, лучше роду-племени. Замыкаю свой заговор семьюдесятью семью замками, семьюдесятью семью цепями, бросаю ключи в окиян-море, под бел-горюч камень Алатырь".
Выпалив все это скороговоркой, он стал, медленно почесываясь и зевая, раздеваться. "Плохо одному-то ложиться. Домовой принес мне этого цыгана, чтоб ему пусто было вместе с его жеребцом и со всеми конями и лошадьми, коих перетаскал он у хороших людей. Провалиться бы ему там вместе с лошадью... (только без Степаниды)".
