мог, ничем не рискуя, выдумать сам. Ясное дело, в том или ином эквиваленте.
При этом полноценных альтернатив новой оферте президента не выстраивалось – недоступность паспорта, пылившегося на Большой Ордынке 56, минимизировало перспективу Алекса прибиться к родному берегу. Ибо, заяви он в ближайшем диппредставительстве Израиля о его утере, как в течение суток, сомнений у него не было, попал бы в оборот очередного эмиссара шпионского интернационала, который кинулся бы его заталкивать в обнуленную Россию обратно.
Ссылаясь на пандемию, консульство заволокитело бы просьбу о восстановлении паспорта до полного истощения налички, случись сыну удалось бы ее, вопреки всем барьерам, передать. Ко всему прочему, страна его подданства сделала все возможное, чтобы Алекс Куршин, ярый антиэтатист, задрав воротник, от нее подспудно отмежевался. Именно от Израиля пошла взрывная волна панической атаки глобального института государства, который при небольшом дуновении стихии – как не знающий письменности дикарь – заметался, круша свою основу – частную инициативу, реализуемую посредством матрицы свобод.
Так, буквально в течение первого же на свободе дня он определился: на повторный флирт Кремля отвечает взаимностью, вновь сдавая в аренду свою руку и сердце. Сыграло свою роль и обещание Казбека снабдить его проездным документом, почему-то воспринятое им как договоренность с консульством передать его израильский паспорт.
Засим охотники за головами с ним расстались, сдав на поруки (что в прямом, что в переносном) прелюбопытному персонажу – аппетитной, полной соков дамочке слегка за сорок. Этнической карелке из Петрозаводска, простой как ситец, но своей непосредственностью вгонявшей Алекса в благоговейный трепет.
С Катей у него срослось с первого взгляда, едва чеченцы его доставили по предписанному Центром адресу в Хельсинки, бывшим ее, спящего агента, квартирой. Причем именно срослось, а не вспыхнула искра божья. Визуально соприкоснувшись, они казались двумя частями разорванной надвое ассигнации, соединение которых скрепило одноразовый контакт, но платежным инструментом длительного пользования оная быть не может.
С физиономии Алекса не сходила едва различимая улыбка, передававшая то снисходительность неясного смысла, то налет снобизма. Тем временем, Катя струила неотрывное внимание к визитеру, выглядывая из-за корпусов чеченцев, заполонивших прихожую. Пресытившись назойливыми разъяснениями, стала их вежливо спроваживать, кивая в одобрении, должно быть, озвучиваемых Казбеком инструкций.
Когда чеченцы ушли, испепелив прихожую дурными взглядами, Алекс сменил имидж человека-всезнайки на лик тихого страдальца, попавшего в ловушку женских прелестей. Уставился на Катю в восхищении, казалось, аборигена колонизатором, и, возникло ощущение, готов так стоять до утра, забив на все на свете. Но не вышло. Преодолев провис, Катя задвигалась по квартире. Бессловесно помогла Алексу пристроить верхнюю одежду и заговорщицки пригласила проследовать за ней на кухню.
Между тем ни завтрака, ни приготовлений к нему не последовало, а продолжились погляделки. Похоже, истосковавшись по гендерному теплу, оба запали на первый телесно привлекательный образ. Вполне вероятно, стимулом тому был типаж Кати – женщины-нетто, отталкивающейся только от очевидного и вдобавок не отягощенной образованием, кругозором.
Скоро Катя неуловимым движением позовет за собой, что отзовется совместным перемещением в спальню с заходом в ванную комнату на полпути. В ванной она исполнит роль не только гида, но и банщицы. Похожим образом распределятся их ролевые функции и в спальне.
Ближайший месяц вберет в себя пантомиму плотских ритуалов, предваряющих соитие, сами утехи, циклы сна урывками и редкие беседы, мало отличимые от монологов, авторства вестимо какого…
От взрыва либидо, несообразного возрасту, Алекс постройнел, притом что напрашивалось наоборот. Ведь из соображений безопасности с ежеутренними пробежками пришлось завязать.
Между тем постигшее Алекса затмение ополовинило его как личность: роман заброшен, новости – одни заголовки, все чаще – мины скуки и безучастности на лице. Их редкие беседы через раз кончались размолвками – следствие еще одной одержимости Кати – привязанности к телевизионному трэшу версии росгостелевидения. Если одна половина суток в той или иной мере вбирала в себя воздыхания, ритуалы и практику дел альковных, то вторая принадлежала собирательному «Пусть говорят/Давай поженимся», вгонявшему Алекса в тихое безумие. При этом Катя, особь чувствительная, а временами смышленая (хоть и типаж Эллочки-людоедки), гасила звук до минимума и даже звала Алекса к просмотру, переключаясь на иной контент.
В какой-то момент, разговорив Катю, Алекс испытал прилив любопытства – контрастом возобладавшему в нем образу праздного, а то и жвачного существа. Оказалось, что, подсев на российскую телекартинку, Катя записалась в Общество финско-российской дружбы и даже стала в нем активисткой. Псевдопатриотической трескотней ее поначалу зомбируют, после чего втянут в сотрудничество. Будет оно не обременительным, стремясь к функциональной простоте: время от времени, но не чаще трех-четырех раз в год к ней по звонку связника станут заезжать некие личности, причем обеих полов, как правило, со странностями, помесь криминала и хиппи. При этом встречались и постояльцы нормативные – нередко этнические финны, прочие скандинавы.
В ее рассказе Алекса взбудоражат несколько деталей, на его взгляд, аттракция не только для сочинителя, но и в общепознавательном смысле. Переварить их было непросто, без советской школы абсурда, Алекса «воспитавшей», едва ли.
Речь шла о следующем. Катя эмигрировала с матерью в возрасте девяти лет, ныне с трудом вспоминая свою школу, да и саму жизнь в Петрозаводске. Спустя восемь лет мать скоропостижно скончается, что выбьет Катю из традиционной для эмигранта колеи. Невзирая на свободный финский и бесплатное муниципальное жилье, некогда ее матери выделенное, врастать в местные реалии Катя (Катти по-местному) не станет. Ощутив смутный зов непонятно чего, найдет себя в культуре, которую едва ли могла знать. Как итог, собственность финских властей – ее квартира – станет перевалочной базой российской разведки. Причем без малейших затрат с ее (разведки) стороны, ибо источник доходов Кати – пособие национального страхования и алименты на сына.
Но это еще не все. Сын Кати, двадцати одного года, урожденный Финляндии, по-русски говорящий с трудом (по отцу финн, по матери карел), в своем вызове местным ценностям пошел дальше матери: в девятнадцать, списавшись с центром вербовки из Санкт-Петербурга, переедет из лоснящегося от благополучия Хельсинки в страну распятого здравого смысла Лугандонию, где вступит в ряды сепаратистов. Ему не только не пришлось уламывать мать – нашел в ее лице верную союзницу его за гранью риска предприятия; не раздумывая, та благословит сына на крестовый поход русского мира; уже два года они общались исключительно эсэмэсками, понятное дело, по-фински…
Откровение сослужит Алексу хорошую службу: торчок помрачения Катей резко пойдет на убыль, возвращая в рамки нормальности – к работе над романом и чтению. Но в целом то открытие их микроклимат не омрачит.
Тем временем приближался момент истины. Связник Кати сообщит Алексу, что паспорт на подходе, два-три дня не более, но паспорт российский, естественно, под другой фамилией. Алекс задумается
