к домику.
Алекс дожидался визитеров в некоем отречении, казалось, человека, который, выполнив свою миссию на Земле, бесстрастно принимает вердикт неизбежности. Трое иранцев даже вопросительно взглянули на предводителя, который по мере движения изучал какое-то фото, сверяясь, как представлялось, с оригиналом, стоявшим на крыльце. За метров пятьдесят до домика предводитель остановился, приказывая своей свите сделать то же самое.
– Ты Алекс Куршин? – по-русски обратился предводитель, вогнав адресат в волнение. Не дождавшись ответа, стал наводить справки: – В доме есть кто? Те, кто были, где?
Алекс промолчал и на сей раз, бросив все силы на решение ребуса: как соотносится безупречный русский предводителя при едва заметном акценте с его иранской внешностью; да и по лицам свиты, будто той же крови, угадывалось, что с русским они тоже на короткой ноге.
Так и не открыв рот, Алекс с глупейшей миной в духе «Простите дурака!» распахнул входную дверь и точно швейцар пригласил депутацию внутрь. Обрел отклик: двое иранцев в мгновение ока оказались на крыльце, откуда, достав пушки, осторожно проникли внутрь. Когда же основной контингент поравнялся с крыльцом, то разведка уже докладывала звеньевому на все еще не идентифицированном Алексом языке. Надо полагать, об успешном прочесывании тридцати квадратных метров.
– Тебя что, пытали, раз ты язык проглотил? – разбирался с предысторией события предводитель. – Обувь и верхняя одежда твоя, где?
Алекс застенчиво кивнул на потупившегося собачника, стоявшего рядом со звеньевым. Установив виноватого, звеньевой прошипел скандинаву, требуя собачнику перевести: «Одежду и обувь – сюда!» Услышав претензию, собачник добрую минуту нудил, что верхней одежды не брал, более того, куртка гостя – его собственность, а обувь уже несет обратно, парни плохие попутали. Он здесь ни при чем. На «Заткнись!», озвученное звеньевым по-русски, перевода не потребовалось.
Вскоре иранцы, обступив предводителя, начали держать совет, возбужденно общаясь на своем языке, который, понял Алекс, ничего общего с фарси не имел. Казалось, перед ними дилемма, а может, несколько. Тут Алекс стал возвращаться в норму, сбрасывая корсет опупения, в который раз его сковавший на путях-дорожках Одиссеи. Озадачился: собственно, что за хрень перекатная с ним происходит? Кто эти очередные охотники за скальпами, будто озабоченные его перспективой подхватить пневмонию? Не пора ли эту навязчивую публику чем-то многоэтажным обложить, в некие каналы плоти зазывая? Хотя бы так облегчить душу, изгоняя муть, застилающую разум.
Алекс хотел было крикнуть «Эй, вы там!» и т.д., когда увидел, что, распределившись по двое, иранцы вяжут руки скандинаву и собачнику. Последний дернулся, но, получив тычок под дых, согнулся в три погибели, и в его обездвиживании отпала необходимость. Все же перед посадкой в вездеход, транспорт, на котором прибыли иранцы, собачника связали.
Алекс словно сомнамбула поплелся вслед за звеньевым, пригласившим его взмахом руки в вездеход, но, не проделав и трети пути, остановился как вкопанный. Анемичное лицо вспыхнуло, зрачки расширились – жизнь застучала в нем вновь; он рванул к гостевому домику аки спринтер мимо иранца, замыкавшего квинтет на пути к вездеходу. Тот явно не ожидал такой прыти и лишь успел вытащить руки из карманов куртки и то постфактум. Но, пробежав метров тридцать, Алекс остановился и, найдя глазами звеньевого, помахал ему со словами: «Минута, я забыл!» Почему-то по-английски.
Понятное дело, в невинность мотива охотники за скальпами не поверили, и ближний иранец, а за ним еще один бросились за Алексом вслед. Нагнали они его, однако, только у крыльца, когда Алекс, заскочив в гостевой домик, уже вернулся обратно, размахивая тетрадью перед собой.
Звеньевой придирчиво изучал каракули Алекса, перелистывая туда-сюда-обратно четверть сотни листов, которых тот выдал на гора за сутки. При этом с неким изуверством во взоре и облике посматривал на него, казалось, в попытке вникнуть, что от этого фрукта можно ожидать. Алекс же внятных мотивов не испытывал, мысленно капитулировав перед неподъемностью задачи, кто его новые опекуны-похитители, следовательно, какая фантасмагория его в очередной раз «приютила».
Звеньевой перевернул тетрадь и, распушив листы, проверил, не припрятано ли внутри что-либо материальное. «Второго дна» не найдя, он вернул тетрадь Алексу. Тот торопливо засунул предмет во внутренний карман меховой куртки – «сувенир», доставшийся ему от путешествия на собачьем ходу. И опешил: сосед протянул ему руку для знакомства, чего никто из его предшественников не практиковал. Алекс хоть и не сразу, но откликнулся, трусливо сунув руку в клешню звеньевого.
Шум двигателя заглушил произнесенное соседом слово. Алекс потащил руку обратно, но сосед, буравя его взглядом, ее не выпускал. Рот соседа вновь открылся, но на сей раз Алекс разобрал: «Казбек». Алекс заморгал, передавая растерянность, но представляться не стал, должно быть, помня, что Казбеку его имя известно. При этом стал угодливо кивать, то ли вымаливая свою руку обратно, то ли так завершая процедуру знакомства.
В этот момент один из бойцов Казбека, болтавший со своим коллегой, вдруг перешел на русский: «Да я его маму…». Тем самым, сам того не ведая, замкнул смысловую ось, прорисовавшую Алексу: четверка – самые что ни на есть чеченцы, с собратьями которых он как-то пересекся в армейской командировке более сорока лет назад. Оттого за давностью лет воспоминания о чеченском языке выветрились.
Алекс про себя чертыхнулся за оптико-этнический обман, с ним сотворившийся. Ведь вероятность перемещения по Финляндии граждан РФ выше, чем граждан страны-изгоя Ирана. Более того, неплохо зная Большой Стокгольм, Алекс не раз сталкивался с целыми кварталам чеченцев, населявших пригороды мегаполиса. Неудивительно: Швеция – крупнейший хаб беженцев. А кому, как не чеченцам – многовековой нации-мученице – не предоставлять убежище.
Поскольку ноги его кейса росли из Швеции, то СВР было достаточно одной эсэмэски, чтобы активировать нужную ячейку, внедренную по чеченской линии. Что и произошло с весьма впечатляющей сноровкой и продуктивностью (несложно было соотнести расстояния Скандинавии с задачей выследить партизанский схрон в гуще финской тайги, в который его заключили, и изумиться).
Но вот незадача. К работодателю этих сорвиголов, как-то просочившихся в Скандинавию сквозь фильтры шведской контрразведки, Алексу совершенно не хотелось. Не соблазняла даже перспектива вернуть себе фрагмент романа, застрявший где-то в Москве, который подмывало дописать. Не потому, что на новый круг ада, который ассоциировался у него с современной Россией, не было сил, потому, что восстановление кремлевского ангажемента с нравственных позиций не оправдывалось, притом что перебежчиком к оппонентам Кремля он стал поневоле. Как-то в подпитии он в ближнем круге сказанул: «Останься я последним на Земле мужчиной, а вдова брата – последней женщиной, ни при каких условиях спать бы с ней не стал». Кроме того, страна, где с недавних пор ректораты обязывали докладывать об антипатриотических настроениях студентов, а директоров школ – о школьниках-экстремистах (а разве есть другие?), не могла
