как телефон прозвонил раз шесть, Лизетт увидела, что на экране высветилось имя. Она вскрикнула и случайно раздавила банку диетической колы, которую держала в правой руке.
– Вот дерьмо, – сказала она, схватив телефон. – Стоп, стоп, стоп. Хорошо. Вот что, Маккензи. Продолжай тренироваться, куколка, а я спущусь на минутку. Мне нужно ответить на звонок.
– Хорошо… Мисс… Мисс Лизетт! – пропыхтела Маккензи, которая танцевала уже сорок минут подряд.
Лизетт спустилась вниз. Она посмотрелась в настенное зеркало, добавила еще немного помады CoverGirl Red Revenge на губы, изрезанные морщинками, и опустилась на белый кожаный диван.
– Привет, Женевьева, – проворковала она, призвав на помощь медовый тон и мягкий акцент.
– Привет, мам. Привет.
Голос дочери звучал неистово. И близко, как будто она кричала из соседней комнаты. Должно быть, это было срочно, если она вдруг позвонила ей в июне. Они разговаривали ровно четыре раза в год: два раза в апреле (в день рождения каждой из них), один раз в сентябре (в день рождения Одри) и на Рождество. Она не могла представить, что послужило поводом для звонка. Но ее дочь из всего могла устроить трагедию.
Лизетт почти не видела Женевьеву с тех пор, как та уехала из дома. Когда она вернулась из психиатрической клиники, куда ее отправила полиция (она никогда бы не согласилась, чтобы ее плоть и кровь предали суду, боже правый), Женевьева рассказала ей в долгом, слезливом полуночном разговоре, что врачи уверяют, будто бы ей нужно отстраниться. От матери. Для ее же блага.
Отстраниться! Она так и сказала тогда, на кухне, в их ветхой съемной квартире в Вашингтоне, округ Колумбия. Тот дом никогда не был похож на дом, он был лишь промежуточным чистилищем, пронизанным невезением. В Вашингтоне все рухнуло. Женевьева пропала. Пропал и любовник Лизетт, а потом, однажды ночью, он, ковыляя, вошел в свой бар, где она работала официанткой. Она вскрикнула, увидев его пухлую, квадратную фигуру, опирающуюся на костыли, и лицо в синяках.
Она неуверенно подошла к нему боком – видение в черном кружеве.
– Мои соболезнования твоему противнику, – промурлыкала она ему в волосатое ухо. Это была попытка воззвать к его (незаслуженному) тщеславию – но он никак не отреагировал. Просто смотрел сквозь нее. На самом деле это был не взгляд, это был отказ. Конец.
Тот поступок не должен был причинить такую боль. Ее и раньше бросали. Но ей виделось такое будущее! Лизетт познакомилась с парнем, работая официанткой в Вегасе. За бокалом «Кровавой Мэри» он пригласил ее пожить в Вашингтоне, обещая устроить в хорошее место и научить управлять его баром. Она надеялась, что он станет ее постоянным спутником. Она так устала начинать все сначала, каждый раз с новым мужчиной раз в пару лет, только для того, чтобы снова остаться брошенной. Когда плохое происходит снова и снова, значит, судьба подает знак. Бог говорит, что нужно измениться. Изменить отношение, прическу, адрес. Что-нибудь.
Поэтому она знала, почему Женевьева сбежала. И еще Лизетт знала, что, куда бы и как бы далеко ты ни ушел, от себя не убежишь. Но дочь выросла. Что она могла сделать? Она обняла ее, поцеловала и помогла собрать вещи, отправляя в общежитие. И решение «отстраниться» растянулось на годы. Пока однажды вечером Лизетт не взяла журнал Glamour в гримерке клуба, где танцевала, и не увидела профиль Женевьевы в разделе «Знаменитости». Так она узнала, что у дочери есть ребенок и бывший муж, с которым она незнакома.
Лизетт не видела Одри, пока той не исполнилось два года. Это было жестоко. Она не могла привить дочери такие отвратительные манеры. Но в конце концов, возможно, Женевьева была права, разорвав отношения. Женевьева теперь была Евой, и они с Одри преуспевали.
«Все складывается так, как должно быть», – подумала она.
– Что случилось, детка? – Лизетт достала сигарету из пачки, спрятанной под диванной подушкой, и прикурила. На выдохе она выговорила: – Наверное, неприятности.
– Ты куришь?
Лизетт глубоко затянулась и выпустила дым прямо в трубку.
– Нет.
– Ты сказала, что бросишь. Я отправила тебе электронные сигареты. Ты их получила?
– Иисус Мария Иосиф! Какое тебе до меня дело? Не раздражай меня – урок в самом разгаре. – Она посмотрела наверх, где над ней раздавалось постукивание Маккензи: ра-тат-тат-та.
– Мне нужно спросить тебя кое о чем. Это важно.
– Ты не в себе, – сказала Лизетт. – Ты плакала?
– Что произошло в то утро, когда ты нашла меня в доме на Висконсин-авеню?
Медленно, словно под водой, Лизетт поднесла пальцы к уголку рта. Они никогда не говорили об этом. Женевьева всегда настаивала, что не хочет больше никогда вспоминать то утро. Давным-давно она поставила точку. Почему же сейчас она задает именно этот вопрос?
– Мне не хочется думать о том утре, – сказала она. – У меня трудный день, Джи. Много девочек, мало времени, и я измотана. Ты бы видела маленькую Маккензи там, наверху. – Она жестом показала на потолок, затянувшись сигаретой. – Совсем крошка, но стремится к звездам.
От топота Маккензи сотрясался потолок. Хрустальная люстра Лизетт, давний подарок за отлично оказанные услуги, раскачивалась. Это было опасно. Она может упасть прямо на нее.
«Ну что ж, – подумала Лизетт, и ее веки сомкнулись. – Все мы от чего-то умираем».
– Мне нужно, чтобы ты рассказала все подробности, мама.
– Ну почему ты до сих пор ни о чем не спрашивала? Когда ты вернулась из психушки…
– Из психушки? Это было психиатрическое отделение больницы Университета Говарда, а не «Пролетая над гнездом кукушки».
– Ну, неважно. Ты запретила мне обсуждать то утро. Взяла с меня честное слово.
– Я была ребенком!
– Да, упрямым, навязчивым ребенком с бешеным темпераментом. Я не хотела тебя расстраивать, поэтому и сделала то, о чем ты просила. Кроме того, – надменно добавила она, – есть вещи, о которых мы просто не говорим. Таковы наши отношения.
– У нас есть отношения?
– Боже, какая драма.
– Скажи мне, – потребовала Женевьева. – Пожалуйста.
– О, прекрасно. – Лизетт откинулась на шелковые подушки. Снисходительно зевнув, она по-кошачьи потянулась всем телом, и ее кимоно затрепетало вокруг идеальных ног. Она скрестила ноги в лодыжках и зажгла одиннадцатую сигарету за день.
– Вспомни. Как…
Лизетт услышала, как голос ее дочери слегка надломился.
– Как что, Женевьева?
– Как ты добралась до того дома? – спросила она дрожащим, нерешительным голосом. Лизетт не была уверена, но, судя по тому, как она задала вопрос, казалось, что дочь уже знает ответ. Откуда она знала, Лизетт и вообразить не могла. Но предчувствия редко ее обманывали.
Ее пронзил холод. Лизетт знала, что ее осудят. Но понятия не имела, с чего начался этот допрос.
– Я не хочу об этом говорить, – жалобно проскулила она.
– Мне все равно.
Что ей терять? Дочь ее и так ненавидит. И если бы бог судил ее за преступления, ложь дочери, чтобы защитить ее, была бы наименьшим из ее грехов.
– Я постараюсь вспомнить, –
