Он крепче сжал мои руки, но не поднимал глаз. Я тоже не могла заставить себя посмотреть на него. Нечто неистовое вспыхнуло между нами. То, что, возможно, уже давно тихо тлело.
– Не закрывайся от тех, кому ты дорога, только потому, что боишься сделать им больно или… или испытать боль самой. Какой тогда смысл быть человеком, если не позволять себе чувствовать?
Он медленно провел ладонями вверх по моим рукам. Его прикосновения обжигали точно пламя. Все так же медленно он притянул меня к себе. Пустота в душе, вина за ошибки, боль – все это померкло в остром приступе желания, что пульсировало внизу живота и влекло в его объятья. Я скользнула к нему на колени, Кинан обнял меня за талию, и вдоль спины пробежала огненная волна. Он запустил руки в мои волосы, и на пол посыпались шпильки. Я чувствовала грудью, как колотится сердце Кинана. Его дыхание опаляло мне губы.
Завороженная, я смотрела на него. На долю секунду нечто темное, неизвестное промелькнуло в его лице, но нельзя, пожалуй, сказать, что это было так уж неожиданно. В Кинане всегда чувствовалась какая-то темнота. В груди шевельнулось беспокойство, быстрое, точно взмах крыльев колибри. Но в следующее мгновение Кинан стер границы между нами, заставив забыть обо всем.
Его поцелуи были исполнены нежности, а руки жадно ласкали спину. Мои пальцы с той же страстью порхали по литым мускулам, рукам, плечам. Я обвила ногами его талию, и он коснулся губами подбородка, легонько куснул шею. Затем оттянул ворот моей рубашки и с мучительной медлительностью оставил на оголенном плече пылающий след поцелуев.
– Кинан, – выдохнула я.
В жарких объятьях я совсем не чувствовала холода подвала. Я сняла с Кинана рубашку, пожирая взглядом его кожу, бронзовую в свете лампы. Провела пальцам по плечам, усыпанным веснушками, спустилась к твердым точеным мускулам груди и живота. Затем моя рука легла на его бедро, но он перехватил ее и пытливо взглянул на меня.
– Лайя, – мое имя в его устах прозвучало будто просьба, даже мольба, – если ты хочешь, чтоб я остановился…
Если хочешь держаться на расстоянии… Если хочешь помнить свою боль… Я заглушила внутренний голос и взяла Кинана за руку. И тут же ощутила в душе умиротворение, какого не знала уже долгие месяцы. Мысли, что терзали меня, стали казаться далекими-далекими.
Не сводя с него глаз, я притянула его пальцы к пуговицам на моей рубашке, расстегнула одну, затем вторую.
– Нет, – подавшись вперед, прошептала я ему на ухо. – Я не хочу, чтоб ты останавливался.
36: Элиас
Непрекращающиеся стоны и шепот изо всех камер вокруг лезли в голову, словно плотоядные черви. Проведя всего несколько минут в блоке для допросов, я зажал руками уши, подумывая, не оторвать ли их вообще.
Сквозь три прорези вверху над дверью проникал свет от факелов. Его хватало, чтобы разглядеть, что на холодном каменном полу моей камеры нет ничего, чем я мог бы открыть замок на наручниках. Я проверил цепи, надеясь нащупать слабое звено. Но они были выкованы из серранской стали.
Тысяча чертей. Мои приступы возобновятся в лучшем случае через полдня. И тогда мой разум начнет сдавать, а силы – оставлять меня.
Сквозь звуки пыток из соседней камеры доносилось бормотание какого-то бедолаги, который едва выговаривал слова.
По крайней мере, я смогу применить навыки, полученные на тренировочных допросах Коменданта. Одно радует: те мучения от ее рук не пройдут даром.
Спустя какое-то время я услышал поворот ключа в замке. Надзиратель? Я напрягся, но это оказался всего лишь мальчик-книжник, тот самый, которого использовал Надзиратель, чтобы схватить меня. В одной руке ребенок держал чашку с водой, а в другой – миску с черствым хлебом и плесневелым вяленым мясом. С плеча у него свисало грязное одеяло.
– Спасибо. – Я выпил всю воду одним глотком. Мальчик не поднимал от пола глаз, пока ставил еду и складывал одеяло так, чтобы я мог дотянуться. Сейчас он явно хромал, хотя прежде ходил нормально.
– Подожди, – позвал я. Он остановился, так и не взглянув на меня. – Надзиратель наказал тебя еще больше после…
После того, как использовал тебя, чтобы взять меня.
Книжник мог с тем же успехом быть статуей. Он просто стоял, как будто ждал, скажу ли я еще что-нибудь – не столь очевидное. Или, может, он ждал, что я перестану болтать и позволю ему ответить.
Мне хотелось спросить его имя, но я заставил себя замолчать. Я считал секунды. Пятнадцать. Тридцать. Прошла минута.
– Ты не боишься, – наконец прошептал он. – Почему ты не боишься?
– Страх дает ему власть, – сказал я. – Это все равно что подливать в лампу масло, заставляя ее гореть ярче. Страх делает его только сильнее.
Я подумал, боялся ли Дарин перед смертью. Надеюсь, он умер быстро.
– Он делает мне больно. – Мальчик так вцепился в собственные ноги, что костяшки побелели.
Я поморщился. Мне хорошо известно, как Надзиратель делает людям больно – и как больно он делает книжникам в частности. Причем болевые опыты лишь часть этого. Дети-книжники занимались в тюрьме самой грязной работой: убирали помещения, обмывали пленников после пыток, голыми руками хоронили мертвых, выносили помойные ведра. Взгляд этих детей, мечтавших о смерти, давно потух.
Я не мог даже представить, что испытал этот мальчик. Что довелось ему увидеть.
Еще один страдальческий крик донесся из той же камеры. Мы оба вздрогнули и с тревогой взглянули друг на друга. Мне показалось, что он хочет что-то сказать. Но тут дверь камеры снова открылась, и на него упала жуткая тень Надзирателя. Мальчик засуетился, шмыгнул к двери, как мышь от кота, и скрылся в коридоре среди мерцающих факелов.
Надзиратель на него и не взглянул. Он пришел с пустыми руками. Во всяком случае, с виду. Но я не сомневался, что где-нибудь у него обязательно припасен инструмент для пыток.
Он запер дверь и достал маленький керамический флакон. Экстракт теллиса. Я мог лишь сдержать порыв и не броситься за теллисом.
– Я уж думал, ты потерял ко мне интерес. – Я проигнорировал флакон.
– Ах, Элиас. – Надзиратель щелкнул языком. – Ты служил здесь. Ты знаешь мои методы. Ожидание боли приносит столько же страданий, как и сама боль.
– Кто это сказал? – хмыкнул я. – Ты?
– Оприан Доминикус. – Он вышагивал взад и вперед, но мне до него было не дотянуться. – Он служил здесь главным тюремщиком во времена правления Таиуса Четвертого. Когда я учился в Блэклифе, его труды были обязательным чтением. – Надзиратель поднял флакон с экстрактом теллиса. – Почему бы нам не начать вот с этого?
Я промолчал, и он вздохнул:
– Зачем ты носил это с собой, Элиас?
«Рассказывай правду, которую желает слышать допросчик, – шипел в ухо голос Коменданта. – Но рассказывай частями».
– Рана не заживала. – Я похлопал по шраму на предплечье. – Единственное, что удалось раздобыть – это средство для очищения крови.
– Когда ты врешь, твой правый указательный палец подергивается, – сообщил Надзиратель. – Ну же, попробуй это остановить. И не сможешь. Тело не лжет, даже если лжет разум.
– Я говорю правду. – Во всяком случае, в некотором роде.
Надзиратель пожал плечами и потянул рычаг рядом с дверью. За моей спиной заработал механизм и начал натягивать цепи, сковывающие руки и ноги, пока меня не прижало к стене и мое тело не оказалось распластанным в виде буквы «Х».
– Ты знал, – спросил Надзиратель, – что одним набором щипцов можно сломать все кости в руке человека, если производить давление правильным образом?
Ему потребовалось четыре часа пыток, за которые он вырвал мне ногти и переломал черт знает сколько костей, пока я не рассказал всю правду о теллисе. Хотя я знал, что мог продержаться и подольше, но в конце концов ответил на его вопрос. Пусть лучше он считает меня слабым.
– Очень странно, – произнес он, когда я признался, что Комендант отравила меня. – Но… ах… – Его лицо озарила догадка. – Керис хотела убрать со своего пути маленького Сорокопута, чтобы без помех нашептывать все, что хочет и кому хочет. И в то же время она не хотела рисковать, оставив тебя в живых. Умно. Но также и несколько рискованно на мой взгляд, хотя… – Он пожал плечами.
Я сморщился от боли, чтобы скрыть удивление. Несколько недель я гадал, почему Комендант отравила меня вместо того, чтобы сразу убить. В конце концов решил, что она просто хотела, чтобы я подольше страдал.
Надзиратель открыл дверь камеры и, потянув за рычаг, ослабил цепи. Я с облегчением рухнул на пол. Спустя миг вошел мальчик-книжник.
– Обработай раны заключенному, – велел ребенку Надзиратель. – Мне тут инфекции не нужны. – Старик вздернул голову. – На этот раз, Элиас, я позволю тебе поиграть в твои игры. Я нахожу их очаровательными. В тебе, кажется, есть синдром непобедимости: сколько времени понадобится, чтобы его сломать? При каких обстоятельствах? Потребует ли он больше физических пыток, или мне придется вникать в слабости твоего разума? Столько предстоит открытий. Я жажду их.
