будем здесь стоять? – спрашиваю я. – Нельзя ли пересесть на поезд, который действительно едет?
Раздражение на его лице сменяется удивлением.
– Этот поезд едет, мадам, – говорит он, для наглядности подтверждая свои слова жестом. – Как видите, он привез нас в Райпур.
Я сжимаю поручень еще крепче, и проводник вновь раздражается.
– Пожалуйста, уберите руку, мадам. Мне нужно отметиться у начальника станции.
– Послушайте, – с отчаянием в голосе говорю я, – мы и так уже опаздываем. Я должна быть в Колкате прямо сейчас. Если другого поезда нет, может, пусть они отремонтируют наш двигатель, чтобы мы добрались туда сегодня?
– Это вне моей компетенции, мадам, – холодно отвечает проводник. – Могу сказать только, что прямо сейчас механики занимаются нашим двигателем, и мы надеемся тронуться в путь в ближайшие четверть часа или около того. А теперь, если позволите…
Я неохотно убираю руку, и он исчезает в толпе. Перед входом в вагон, прямо на тротуаре, расположилась группка женщин в разноцветных сари. Они уселись в кружок и непринужденно болтают. После трагического происшествия в Шамони я боюсь выходить из вагона – горький опыт показывает, что поезд может покинуть станцию, моментально набрав скорость. С другой стороны, я не могла не заметить, что индийские поезда не отличаются такой прыткостью. Кроме того, нестерпимо хочется есть.
Дальше по перрону проводник вкатывает в вагон тележку, нагруженную чайными принадлежностями. Это радует, только боюсь, что пока он доберется до моего вагона, там ничего не останется.
Окончательным аргументом в пользу выхода в свет становится урчание в желудке. Я выпрыгиваю на платформу и устремляюсь к маленькой девочке с огромной корзиной пирожков, завернутых в целлофан. Торговля идет оживленно: руки девочки так и мелькают в воздухе. Пока я проталкиваюсь к ней, в корзине остается всего две штучки. Кажется, это самосы. У меня текут слюнки. Продавщица хватает предпоследний пакетик и отдает высокому юноше в ярко-желтом тюрбане. Он улыбается ей и отходит. Мои губы помимо воли расплываются в улыбке.
Знай я, что на свете столько красивых парней, то выбралась бы из Нью-Йорка значительно раньше. Обратив взгляд на девочку, я с изумлением обнаруживаю, что передо мной стоит еще один красавец. Он держит в руке последний пакетик и протягивает юной продавщице монеты.
– Эй, это мое, – возмущенно говорю я, – здесь очередь, ты не можешь взять мою самосу.
Доминик с ухмылкой поворачивается ко мне.
– Ты опоздала. И, между прочим, это чапати, а не самоса, ясно?
Он кладет руку мне на плечо, но я сердито вырываюсь.
– Как тебе не стыдно? – возмущаюсь я. – Это был мой завтрак.
Его улыбка исчезает.
– Видишь вон тот киоск? Там продают чай и сэндвичи. И чапати тоже.
Сбоку от вокзала действительно стоит маленький симпатичный киоск. На прилавке выстроились серебряные самовары. Отвернувшись от Доминика, спешу в очередь. Мой соперник пропадает в толпе. Очень мило. Сначала увел у меня из-под носа последнее спальное место, а теперь – последнюю чапати. Это не случайное совпадение, а открытая война. Я должна победить.
Когда я подхожу к прилавку, локомотив начинает издавать подозрительные звуки. Я сгребаю кучу завернутых в целлофан снеков непонятного происхождения, хватаю самую большую чашку с чаем и бегу к вагону. Не успеваю я занять свое место, как поезд трогается – на сей раз неожиданно резво. Теперь у меня столько еды, что и думать нечего съесть это все самой, и я решаю угостить соседок. Те с благодарностью принимают угощение.
Потянувшись к столику, чтобы поставить чай, я замечаю в проходе движущегося в нашу сторону Доминика. Женщина хочет встать и пропустить меня на место.
– Не спешите, ешьте спокойно, я еще прогуляюсь, – с улыбкой говорю я и бегу в сторону туалетов.
Буду сидеть там, пока ему не надоест ждать. Опять не везет! В обычный туалет очередь, а на кабинке для инвалидов висит табличка «Не работает». Протиснувшись мимо шеренги людей, Ник подходит ко мне и протягивает небольшой сверток.
– Вот, возьми, меня замучила совесть, что заставил тебя умирать с голоду.
Я прячу руки за спину, и пакетик падает на пол.
– Спасибо, обойдусь. Я могу сама за себя постоять.
Не успев произнести эти слова, я вспоминаю вокзал в Мумбаи и маленькие руки Прити, которая помогает мне подняться. Стараясь изгладить из памяти грустный эпизод, я разворачиваюсь и ухожу.
У меня за спиной раздается тихий голос Доминика и чье-то громкое «спасибо, саиб». Надеясь, что он понял намек, я возвращаюсь на место. Не тут-то было!
– Послушай, – шиплю я, боясь потревожить уснувшего ребенка, – я понимаю, что ты хочешь победить любой ценой. Я тоже. Ты думаешь только о себе. Продолжай в том же духе, а я пойду своей дорогой. Посмотрим, чья возьмет.
Глаза Доминика расширяются, как будто я сделала ему больно, но уже через мгновение он приходит в себя.
– Я думаю только о себе? – сердито выплевывает он. – Может, это я раздаю людям обноски и отмечаю свои фотографии хэштегом «беженцы»? Как бы ты ни успокаивала свою совесть, комплекс белого спасителя никому не поможет! Я понимаю, что у нас гонка, но это путешествие – еще и возможность чему-то научиться, для нас обоих. Ты должна смотреть и слушать, а не пользоваться своим привилегированным положением.
Я вспыхиваю как спичка.
– Какое еще привилегированное положение? Ты о чем? Моя жизнь разбита, твой босс хочет отобрать у моего дяди все, что у того есть. А ты ему помогаешь! Хорошенькие привилегии!
Я понимаю, что слишком разошлась, вновь услышав вопль младенца.
– Уходи, – говорю я, понизив голос. – Разговор окончен.
Доминик наклоняется к молодой матери, просит прощения и уходит, не удостоив меня взглядом.
Я тоже извиняюсь перед обеими женщинами. Когда Доминик выходит из вагона, старшая встает, чтобы пропустить меня на мое место. Я усаживаюсь, кипя от злости. Я никогда в жизни не считала себя лучше других. Он ведь это подразумевал? Поезд несется вперед, а я никак не могу совладать с переполняющим меня гневом.
– Как он мог такое сказать? Он ничего обо мне не знает, – бормочу я вышивальщице, которая сменила нить на нежно-желтую.
– Вы вместе путешествуете? Он твой друг?
Я сцепляю зубы, чтобы не испугать ребенка, и шепчу:
– Никакой он не друг… он… он…
Не знаю, что на меня так действует: ее уютное обаяние или мое одиночество, но, не успев опомниться, я выкладываю всю историю. О путешествии, о дядюшках и магазине, о Фрэнке Винале, о Доминике. Что он хочет погубить мою семью, ставит мне подножки на каждом шагу, и у него в миллиард раз больше подписчиков, чем
