моих официальных визитов, в устройстве которых величайшую помощь оказал мне наш посол А. И. Нелидов, которому я был обязан не только самым широким гостеприимством, но и положительною поддержкою во всем, в чем только он мог быть мне полезен и без чего мне пришлось бы потратить много лишнего времени, — начались мои трудные переговоры с банкирами. Дни шли за днями, в бесконечных заседаниях и сепаратных переговорах с отдельными участниками сформировавшегося синдиката, и чем бы они кончились в действительности, если бы не было самой широкой поддержки министра финансов Пуанкаре, — этого просто нельзя и сказать.
К смягчению моего суждения о трудностях, встреченных мною при рассмотрении этого дела, я должен сказать, что на долю французских банков выпала задача гораздо более трудная, нежели та, к которой они были приготовлены.
Вместо предполагавшегося международного займа с привлечением сбережений чуть ли не всего Старого и Нового Света, все дело свелось к двум рынкам — французскому в отношении большей части займа, русскому — также в значительной его части и тоже большей, нежели первоначально имелось в виду, и — к двум маленьким долям в общем участии со стороны Англии и Голландии, да и то Англия на первых же порах, как я уже упомянул, выговорила право котировки ее доли в займе на парижском рынке.
Русские банки в лице их представителей Я. И. Утина и А. И. Вышнеградского оказали мне самую широкую помощь. Во всех скрытых заседаниях они поддерживали мои настояния самым недвусмысленным образом и очень помогли мне в двух главных вопросах — в размере займа, доведя его до цифры до двух миллиардов с четвертью и увеличив долю участия русских банков, когда французские начали с полутора миллиардов и не хотели ни в каком случае перейти 1 миллиарда 750 миллионов, а также и в основном вопросе о выпускной цене займа и о размере комиссионного вознаграждения банков за их посредническое участие в реализации займа. Эти два вопроса, в сущности, сливались в один — какую сумму получит русская казна в свое распоряжение от выпускаемого займа.
Сейчас мне не хочется приводить подробности о всех тягостных перипетиях, через которые я прошел в течение целого ряда дней, когда этот торг много раз был накануне полного разрыва, настолько представители французской группы, державшие переговоры целиком в своих руках, силились сбить меня с той позиции, которую я занял еще в Царском Селе в переговорах с Нетцлиным и которую заявил моим партнерам с первого же дня наших взаимных объяснений.
Я сказал им — и Нетцлин с полнейшей корректностью подтвердил правильность моей на него ссылки, — что ниже выручки в пользу русской казны такой суммы, при которой заем обошелся бы ей не дороже 6 %, — то есть 82,5 % за 100 номинальных, я ни в каком случае не пойду, и предложил им или увеличить выпускную цену займа, или понизить их комиссию. На первое они, на самом деле, идти не могли, — настолько рынок был плохо расположен к немедленной операции и настолько разнообразны были всевозможные влияния к тому, чтобы отсрочить заключение займа до лучшей поры.
Банкам пришлось уступить мне в размере комиссионного их вознаграждения, которое они сначала выставили в низшей, возможной по их мнению, цифре, сначала 8, а потом 7,5 %. Наше несогласие из-за этого пункта доходило подчас до совершенно непонятных для всякого постороннего человека обострений. Не раз наши заседания закрывались до следующего дня, и каждая сторона искала опоры там, где думала ее найти. Мне приходилось искать ее в беседах с министром финансов Пуанкаре и в обращенных к нему просьбах повлиять в меру возможности на банкиров в ссылках на необходимость беречь престиж русского правительства и самого французского правительства перед началом нового порядка управления у нас.
Я не знал, конечно, каковы были объяснения министра финансов с главою синдиката Нетцлиным, но и сейчас, более четверти века после этого тягостного для меня времени, думаю, что его моральная помощь, оказанная России в эту минуту, играла решающую роль.
Я видел каждый день, каждую новую нашу встречу после нервно проведенного предыдущего собрания в Парижско-Нидерландском банке, как менялся тон моих партнеров, постепенно переходя из резко отрицательного в более мягкий и даже уступчивый, как открыто искали они какого-либо исхода из выяснявшегося непримиримого нашего взаимного положения и как, наконец, постепенно мы дошли до соглашения в том, что было мне нужно и что давало мне право сказать впоследствии, что и в эту неблагоприятную минуту Россия все же могла заключить столь необходимый для нее заем из 6 % действительных.
Справедливость заставляет меня упомянуть, что в эту пору я нашел неожиданную, хотя и косвенную, поддержку в человеке, который впоследствии проявил ко мне совершенно иное отношение.
Это был синдик компании биржевых маклеров господин де Вернейль. Его отношения с банками были дурные. Он открыто говорил, что банки слишком дорого берут за их услуги, удорожают стоимости займовых операций во Франции и сокращают тем самым поле деятельности французского рынка в мировом кредитовании молодых стран.
Его давнишняя мечта заключалась в том, чтобы изъять дело заключения займов из рук коммерческих банков и сосредоточить его непосредственно в компании биржевых маклеров, располагающих, по его мнению, прямою возможностью широкого размещения займов непосредственно через свою клиентуру. Банки были с ним в самой резкой оппозиции и не скрывали своего раздражения против него.
Я уверен, что де Вернейль был, в сущности, совершенно не прав и далеко переоценивал силу биржевых маклеров в размещении иностранных займов, тем более что только немногие маклеры могли выдерживать более или менее продолжительное время облигации этих займов в своих портфелях и совершенно не обладали средствами для поддержания курса займов в минуты финансовых кризисов.
Он был также далеко не чужд и большого самомнения о своих финансовых дарованиях и носился долгое время с мыслью подчинить вообще коммерческие банки полному контролю и руководству своему, как председателя компании маклеров.
Банки, разумеется, боролись против его тенденций всеми доступными им способами и в конце концов одержали верх. Шесть лет спустя Вернейль не был выбран на должность синдика и совершенно стушевался с парижского горизонта. Я более не встречался с ним после 1913 года — о чем речь впереди, — и когда в 1918 году я попал в Париж, в изгнание, он не навестил
