жить нельзя».
В тот же день я написал письмо государю о моем возвращении и просил разрешить мне представиться ему для доклада о результатах моей поездки. Это письмо ушло с утренним фельдъегерем на другой день, т. е. 20-го числа, а уже вечером я получил мое донесение обратно с надписью государя: «Радуюсь видеть Вас послезавтра, 22-го в два часа дня. До скорого свиданья».
В тот же день, то есть 19-го, я заехал к графу Витте, которого застал за разборкою бумаг перед выездом из Зимнего дворца, и первыми словами его были:
«Перед вами счастливейший из смертных. Государь не мог мне оказать большей милости, как увольнением меня от каторги, в которой я просто изнывал.
Я уезжаю немедленно за границу лечиться, ни о чем больше не хочу и слышать, и представляю себе, что будет разыгрываться здесь. Ведь вся Россия — сплошной сумасшедший дом, и вся пресловутая передовая интеллигенция не лучше всех». О моей поездке он меня не хотел и расспрашивать, сказал только: «В другое время я не знал бы, какую награду просить государя дать вам за то, что вы успели сделать. Ведь вы достигли совершенно невероятного успеха, а теперь все это пойдет прахом при том сумбуре, который водворится в России. Не Иван же Логгинович управится с этим разбушевавшимся морем?»
До моего свидания с государем я почти никого не видал. Шипов приехал только повидаться со мною на несколько минут и вовсе не говорил со мною ни о чем. Он показался мне особенно озабоченным своим личным положением, так как знал уже от графа Витте, что никто из прежних министров не войдет в состав нового кабинета, а на мое сообщение ему, что я предположен снова к занятию поста министра финансов, но буду просить государя освободить меня от этого и даже, зная, что государь о нем очень хорошего мнения, позволю себе высказать ему, что самое простое решение состояло бы в сохранении его на этом месте, на что он также просто сказал, что не думает, чтобы эта комбинация была принята Горемыкиным, но будет счастлив, если государь убедит меня вернуться в министерство, где меня все ждут и за шесть месяцев его управления только и говорили на каждом шагу: «Так было при Владимире Николаевиче».
Все свободные минуты за эти два дня я посвятил просмотру газет, чтобы составить себе хоть самое поверхностное представление о том, что делается в России и как определяется преобладающее настроение перед созывом Думы.
Впечатление получилось у меня самое печальное, «Русские ведомости», «Русское слово» и, в особенности «Речь» совершенно открыто вели ту самую «осаду власти», о которой мне говорил Горемыкин, и проповедовали, что настала пора взять власть в руки народного представительства и только после этого может начаться настоящая законодательная работа, для которой нужно и правительство, ответственное перед палатою и руководимое ею.
«Новое время» занималось больше полемикою с «Речью», но само, видимо, не знало, на какой ноге танцевать. Его передовицы были совершенно бесцветны и противоречили себе на каждом шагу; и даже оплот консерватизма Меньшиков все твердил о силе и власти народного представительства и сводил какие-то мелкие личные счеты, не раз упомянув и обо мне, не то в ироническом, не то просто в обычном для него, год перед тем, недоброжелательном тоне.
«Гражданин» изощрялся в полемике с графом Витте и зло и страстно критиковал его отношение к либеральным кругам и заигрывание с рабочими, но не говорил решительно ничего ни о новом кабинете, ни о том, как смотрит он на создавшееся положение.
В его последних дневниках проскальзывала, однако, в виде прозрачных намеков вера в то, что государь, конечно, остановит свой выбор на испытанных и верных ему слугах и не сделает больше той ошибки, которая была сделана в октябре, — искать каких-то новых людей в угоду каким-то общественным течениям.
Государь принял меня в Царском Селе с удивительною приветливостью, превосходившей по своим проявлениям все, к чему он так приучил меня. Даже дежурный камер-лакей не просил меня обождать в приемной, а сказал, что «его величество ожидает вас и приказал просто ввести в кабинет, когда вы придете. Они даже спрашивали уже, не приехали ли вы».
Первыми словами государя, после того, как он обнял и поцеловал меня, были: «Я не стану вас благодарить потому, что у меня не хватило бы для этого слов, но вы и без них знаете, какую услугу оказали вы России тем, что сделали, и в такую тяжелую пору и при таких неблагоприятных обстоятельствах. Я следил за каждым вашим донесением, и Витте, и Шипов присылали мне копии со всех ваших телеграмм.
Эти телеграммы были для меня, пожалуй, единственным отрадным явлением за все время вашего пребывания за границей, настолько все остальное печально и внушает мне самые большие опасения.
Вы, вероятно, также следили за всем, и я не стану говорить, как смутно все, что нас ожидает, и с какими трудностями придется еще бороться, прежде чем мы выйдем на дорогу. Я не хочу, впрочем, распространяться об этом сейчас, у нас будет опять время часто и подолгу говорить обо всем, но я хочу сказать вам только прежде всего, что, кажется, и ваш главный „друг“, граф Витте, окончательно растаял потому, что он не уставал повторять мне при каждом случае, что он не думал, что вам удастся достигнуть того результата, которого вы достигли, и все твердил мне, что я должен особенно отличить вас наградою.
Конечно, он всегда верен себе, и однажды даже сказал мне, что вы совершенно напрасно ушли из министерства в октябре и не послушались его просьбы остаться на месте, так что я даже должен был напомнить ему об обстоятельствах вашего ухода, вызванного исключительно его желанием.
Представьте себе, что он сделал вид, что никаких с вами недоразумений у него не было, и, видимо, совершенно забыл, что не кто другой, как только он, помешал мне назначить вас председателем Департамента экономии. Теперь об этом не стоит больше говорить, потому что я окончательно расстался с графом Витте, и мы с ним больше уже не встретимся».
Это были последние слова государя по поводу моего пребывания за
