— Нет, вы посмотрите!.. Откуда такая стать у деревенских девушек? Ей сколько — тринадцать, четырнадцать?.. Девчонка!.. А грация, а постав головы, а поступь! Ренессанс!.. Джульетта! Теперь я верю, что веронской красавице было…
Послышался короткий вопль и звук падения тяжелого тела будто опрокинулась дежа с тестом — Вера Павловна опять потеряла сознание.
Зилоти замолк, обвел всех добрыми, доверчивыми и обреченными глазами, привычно поднял блаженную и грозную тяжесть и понес в дом.
— Насколько мне известно, все Третьяковы отличаются завидной выдержкой, — заметила Елизавета Александровна Скалон.
— Иначе не было бы знаменитой галереи, — поддержала ее Варвара Аркадьевна Сатина. — Очевидно, Вера Павловна пошла не в отца.
— Она пошла в мать, — заметила Татуша. — Та целовала руки у Николая Рубинштейна и падала в обморок, когда тот хмурился.
— Мне кажется, что для юной девушки твое высказывание несколько фривольно, — поджала губы госпожа Скалон.
— А для старой девы? — лениво осведомилась Татуша.
Мать поглядела на нее с невольной гордостью.
— Ну, тебе это не грозит.
— Как знать! — усмехнулась Татуша. — Если желторотая Брика в два счета отбила моего кавалера!..
Все обернулись и увидели Верочку и Рахманинова, занятых углубленной беседой.
— Почему барышень непременно надо учить на фортепианах? — возмущалась Верочка. — Мы все, кроме Татуши, совершенно бездарны, а нас заставляют каждый день бренчать на рояле, и это в доме, где играют Зилоти и вы. Нельзя из-под палки заниматься искусством. Кончится тем, что мы возненавидим музыку, особенно бедная Наташа.
— Наташа вовсе не бездарна, — возразил Рахманинов. — У нее способности…
— Перестаньте, Сергей Васильевич, вечно вы!.. Думаете, никто не слышит, как она пищит, когда вы с ней занимаетесь?
— У меня нет педагогической жилки…
— Неправда! Просто она не может. Зачем только мучают ребенка?
— Ребенка?.. Ну, Психопатушка, вы бесподобны! На сколько вы ее старше? На год, два?..
— Это не важно! — сердито сказала Верочка. — Я старше!
— А вы злая, — с удивлением сказал Рахманинов. — Вы не любите Наташу, она так привязана к вам!
— Это вы злой! — чувствуя, как вскипают слезы, проговорила Верочка.
Но Рахманинов то ли не почувствовал интонации, то ли ему нравилось дразнить Верочку, то ли хотелось отомстить за Наташу, продолжал в прежнем тоне:
— И за что не любить бедную девочку? Такую серьезную, преданную? И такую милую: пухлый рот, как у младенца, а глаза, как у боярыни Морозовой…
— Ну и уходите к своей Наташе! — вскричала Верочка. — Зачем я вам?.. — И тут из самого ее сердца, бедного, слабого сердца, хлынули слезы.
Как смутился, как огорчился Сережа Рахманинов! У него самого налились глаза слезами. Он был уже взрослый юноша, много испытавший в жизни, но такой неопытный и неумелый там, где дело касалось хрупких ценностей человеческого сердца. Тут «странствующий музыкант» был беспомощен, как мальчишка. Он рухнул на колени и, схватив Верочкины руки, стал целовать их, умоляя о прощении «неотесанного чурбана».
— Ну, милая!.. Ну, хорошая!.. Простите старого дурака! Вы же добрая, светлая…
Такого с Верочкой не случалось. Она даже плакать перестала.
— Не надо!.. Сережа!.. У меня руки грязные. Я грядки копала! — и, смутившись еще больше, окончательно сбитая с толку, сама поцеловала Рахманинова в темя.
Рахманинов проявил редкий такт, он будто не заметил нелепого поцелуя и вскочил на ноги.
— Вы простили меня?.. Слава тебе господи! Мы так хорошо говорили. Я ни одной живой душе не рассказывал о своей жизни, а перед вами выложился как на духу. А потом — эта проклятая музыка. Да ведь я согласен с вами: действительно, глупо пичкать детей этюдами Черни, как манной кашей.
Но и Верочка решила быть великодушной.
— Ну, не всех детей, — сказала умудренным тоном. — У Наташи, правда, большие способности.
— Вот теперь я узнаю славную, добрую Брикушу. Но ваше домашнее прозвище мне не нравится. Его придумал Толбузин. А для меня вы будете Психопатушкой, ладно?
— Какое ребячество!.. — тем же взрослым тоном сказала Верочка.
Они далеко ушли от дома, перед ними были заросли белой сирени.
— Психопатушка, — нежно сказал Рахманинов, — давайте в знак примирения, нет, полного и окончательного мира выпьем нашего вина?
— Давайте! — радостно согласилась Верочка.
— Вам какого?
— Белого!
— Пожалуйста! — Он склонил к ней тяжелую влажную кисть. — Я попробую розового. — Он склонил к себе ветвь соседнего куста. — Ваше здоровье, Вера Дмитриевна!
— Ваше здоровье, Сергей Васильевич!
Они едва успели «осушить бокалы», когда послышался чей-то крик:
— Верочка!.. Верочка!..
Верочка растерянно посмотрела на Рахманинова.
— Вас зовут, я исчезаю, — и ловко, как фокусник, он скрылся в сиреневой чаще.
Подбежала запыхавшаяся Наташа.
— Тебе письмо!
— От кого?
— От Сережи Толбузина! — выпалила Наташа.
— Ах, от него! — Верочка взяла письмо и равнодушно сунула в кармашек…
Сирень еще цвела, но каким-то чуть усталым цветом; зато расцвели другие растения; ярки и пышны клумбы, пестр ковер набравшего зрелость лета. Над усадьбой привычно разносились звуки рояля — фрагмент Первого фортепианного концерта, — затем резко смолкли. С террасы спустился Рахманинов, массируя замученные руки, с другой террасы сошла прекрасная, как летний день, Татуша и тамбовском шушпане — белой, отделанной разноцветными шерстинками, старинного покроя кофте, перехваченной в талии. За ней выскочила Верочка с перепачканными чернилами пальцами.
— Как здесь душно! — томно произнесла Татуша. — Сергей Васильевич, покатаемся на лодке?
— С удовольствием, — машинально откликнулся Рахманинов.
— И я с вами! — живо сказала Верочка.
— С твоим сердцем! — вмешалась генеральша Скалон. — И думать не смей!
— Почему все так заботятся о моем сердце? — ревнивое чувство пересилило страх перед строгой матерью. — Господи, как я от этого устала! У меня прекрасное сердце, ничуть не хуже, чем у всех вас.
— Тебе вредно волноваться, дитя мое, — жесткость тона не соответствовала заботливости слов. — Успокойся. К тому же ты не закончила диктант. Это куда полезнее. — Генеральша повернулась к Рахманинову, который, похоже, готов был отказаться от роли гондольера. — Сергей Васильевич, надеюсь, вы окажете любезность Татуше?
— Разумеется, — пробормотал Рахманинов.
На террасе гувернантка Миссочка просматривала диктант Верочки.
— Боже мой, мисс Вера, что с вами? Вы никогда еще не делали столько ошибок. Что ни слово…
— Ну, и черт с ними! — мрачно отозвалась Верочка.
— Мисс Вера! — взвизгнула Миссочка. — Вы выражаетесь, как пьяный матрос!
— К черту! — сказала Верочка. — Диктант, ошибки, матроса, меня и вас. Можете нажаловаться маме. — И она вышла в сад.
И в самый раз: с пруда возвращались Татуша и Рахманинов. Вид у Татуши был победительный, а на голове красовался венок из кувшинок.
— Тебе не противно носить на голове эту тухлятину? — спросила Верочка.
— Не завидуй, малышка, это грех. — Татуша повернулась к своему спутнику. — Сергей Васильевич, кто я?
— Ундина… — замешкался Рахманинов. — Ундина Дмитриевна.
Татуша гордо посмотрела на младшую сестру.
— А все равно твой венок протух, — сказала она мстительно.
Татуша с улыбкой превосходства сняла венок с головы — бережно и торжественно, как корону, нюхнула и с отвращением отбросила.
— Я — Ундина и без венка, — и, царственно улыбнувшись, прошла в свои покои.
И Верочка побрела не зная куда.
— Брика!.. — окликнул ее Рахманинов. — Психопатушка!.. Генеральшенька!..
Верочка не отозвалась ни на одно из прозвищ. Своим широченным шагом Рахманинов догнал ее и попытался взять за руку. Верочка вырвалась.
— Ну чего вы злитесь? Разве я виноват, что ваша маман заставила меня катать Татушу?
— Не лгите!.. Только не лгите!.. Вы сами этого хотели!
— Я терпеть не могу грести. Клянусь богом!
— А «Ундину» тоже мама придумала?
— О, господи!.. За что мне такие муки?
— Вы непостоянный и неверный человек!
— Можно подумать, что вы ревнуете, — Рахманинов улыбался, но голос звучал напряженно, — Оставьте это для Сережи Толбузина.
— При чем тут Толбузин?.. А Туня, так и знайте, просто старая кокетка!
Рахманинов тяжело вздохнул.
— Бедный старый Ментор!.. Старость нужно уважать, Вера Дмитриевна.
Верочка не вытерпела, ухмыльнулась.
— Психопатушка, — ловя миг просветления, быстро сказал Рахманинов. — Давайте выпьем нашего вина. Оно, правда, состарилось, но ведь старое вино — самое лучшее.
