К недоброму удовольствию Верочки, общению интересной пары назойливо мешал иноходец Мальчик, все время надвигавшийся на Татушу. На иноходце скакала Наташа, но юная амазонка плохо справлялась с норовистым двухлетком, и он упрямо напирал сзади на дрожки, почти утыкаясь оскаленной и слюнявой мордой в прическу Татуши. Старшая сестра побаивалась лошадей, к тому же Мальчик мешал ее беседе с Рахманиновым. Татуша сердито-испуганно замахивалась на иноходца, тот косо задирал голову, выкатывая злой, с кровавым натеком глаз, ронял тягучую слюну и снова тыкался головой в Татушу.
— Можешь ты укротить своего буцефала? — крикнула Татуша незадачливой всаднице. — Он плюется, как верблюд!
Наташа с несчастным надутым лицом попыталась свернуть иноходца к обочине. Тот мотнул головой и вновь пристроился за дрожками. Неловко откинувшись в дамском седле, Наташа что было сил натянула поводья. Она сделала больно коню, он заклацал челюстью, пытаясь поймать удила, и немного отстал от дрожек.
Татуша успокоилась и вновь залилась зазывным русалочьим смехом.
Слева показалось гумно, едва различимое в туче реющей половы и хоботьев. Мощно громыхала английская паровая молотилка с трубой, как у локомотива. В сенной туче проступали темные лица работавших крестьян. Мужики были в защитных очках, у баб головы обмотаны платками, лишь для глаз оставлена узкая щель.
— Как я люблю все это, — услышала Верочка глубокий голос Рахманинова. — Жатву, молотьбу, стерню на убранных полях. Ей-богу, в душе я вовсе не музыкант, а земледелец.
— Какая скука! — сказала Татуша и засмеялась.
— А я тоже люблю полевые работы, — вмешалась Верочка, но, похоже, ее не услышали.
— Моя мечта: разбогатеть и приобрести землю. — У Рахманинова редко можно было понять — шутит он или говорит всерьез. — Жевать домашний хлеб, пить свое молоко…
— Перестаньте! — Татуша хлопнула Рахманинова веером по руке. — Не разочаровывайте меня окончательно. Я поверила, что вы странствующий музыкант, а рассуждаете, как завзятый куркуль.
— А что такое «куркуль»? — спросил Рахманинов.
Татуша зашлась в смехе, хотя Верочка не видела ничего смешного в вопросе Рахманинова. Ослабев от смеха, она буквально валилась на Рахманинова, перья ее шляпы задевали его лицо, лезли в глаза. Верочка не могла этого стерпеть. Она вытащила из-под кошмы клок сена и незаметно поманила Мальчика. Тот немедленно потянулся за неприхотливым лакомством. Тщетно всадница натягивала поводья. Мальчик достал сено и захрумкал над Татушиной головой.
Татуша отодвинулась, теснее прижавшись к Рахманинову. Верочка нащипала сена и поманила Мальчика еще ближе. Клочья пены упали на Татушину шляпу, шею, платье.
— Стойте! — закричала Татуша.
Возница повиновался.
— Ссадите Наташу! Она не справляется с лошадью.
Едва удерживая слезы, Наташа покорно соскользнула на землю.
— Леля, поезжай ты! — распорядилась госпожа Сатина.
— Нет, я! — воскликнула Верочка — хоть бы так привлечь к себе внимание.
И прежде чем ей успели помешать, она прямо с дрожек прыгнула на спину Мальчику. Испуганный жеребчик попятился, и не успела Верочка перехватить поводья, как он встал на дыбы и, шатко переступив задними ногами, стал заваливаться навзничь.
— Il la tuera, c’est sûr! — прозвучал с дрожек голос госпожи Скалон — даже страх за дочь не умерил светскости, французская фраза прозвучала безупречно.
С быстротой ветра Рахманинов оказался перед Мальчиком, схватил его под уздцы и весом своего тела заставил опуститься. Он ловко снял Верочку со спины коня, вскочил в седло и погнал Мальчика в поле.
Ужас сменился шумным восторгом, все зааплодировали. Одна Верочка не хлопала в ладоши, пораженная не столько своим спасением, сколько внезапно открывшейся ей красотой Сережи. Его длинные волосы, орлиный нос, худоба и загар воплотились в дивный образ Оцеолы, вождя, ее любимого героя. В дамском неудобном седле он держался с непринужденностью сына прерий, а ведь он и словом не обмолвился, что умеет скакать на лошади.
Рахманинов промял коня, утомил и, взмокшего, укрощенного, повернул к дрожкам.
— Вы герой, Сережа! — крикнула с улыбкой Татуша.
— Вы краснокожий вождь!.. Гайавата!.. Оцеола!.. — самозабвенно закричала Верочка.
Все рассмеялись. Не смеялся лишь Рахманинов. Он пристально смотрел на раскрасневшееся лицо, горящие глаза, и впервые коснулось его крыло истины.
Они, не сговариваясь, сошлись у тех же сиреней, где впервые одурманило их сиреневое вино. Но теперь здесь не было ни цветка, ни малой ржавинки, лишь темно-зеленая плотная листва.
— Мы уже не можем выпить нашего вина, — сказал Рахманинов.
— Да, — грустно подтвердила Верочка. — Скоро уезжать. А казалось, лето никогда не кончится. И все успеется, а ничего не успелось.
— О чем вы, Брикуша? Что за похоронное настроение?
— Вы всегда насмешничаете, Сережа. Отчего это?.. Зачем?.. Неужели вам настолько грустно, что надо все время шутить?
— Откуда вы это знаете? — в голосе Рахманинова звучало искреннее удивление. — Вы же маленькая.
— Вы мне приснились, Сережа, и я проснулась большой.
Рахманинов долго молчал. Потом сказал тихо:
— Кажется, я начинаю понимать, что такое музыка… У меня ничего тут не клеилось: ни переложение «Спящей», ни другое… Я уверился в своей бездарности. Оказывается, музыка была рядом… Я слышу вашу музыку…
— Опять музыка… — произнесла она разочарованно. — А что остается мне? — У меня нет музыки. Вы моя музыка, Сережа, неужели вы этого до сих пор не поняли?
— Боже мой! — Рахманинов беспомощно развел руками. — Я боялся этому поверить. С какой бы радостью я увез мою Психопатушку на край света!
— Увезите, — сказала Верочка. — Увезите меня, Сережа.
— Что я могу?.. Бедный кузен… А ваше будущее решено.
— Я не хочу слышать об этом… Сережа, я знаю, это плохо, это нельзя. Но пусть я плохая, прошу вас, поцелуйте меня.
Рахманинов колебался несколько мгновений: молодое чувство боролось в нем с врожденной и старомодной щепетильностью. Потом он взял ее руку и поднес к губам. И тогда Верочка сама обняла его за шею, приподнялась на цыпочки и поцеловала в губы.
Поздно вечером, собираясь ко сну, Наташа Сатина услышала царапающий звук. В длинной белой рубашке, делающей ее похожей на привидение, Наташа подбежала к окну и отдернула занавеску. Верочка стояла внизу, подняв освещенное месяцем лицо, ее светлые волосы казались зелеными, а голубые глаза грозно чернели. Она была странно, невиданно и пугающе хороша.
— Он любит меня, — шептала Верочка. — Понимаешь, любит. Мы объяснились.
— Какая ты счастливая! Боже мой, какая ты счастливая! — лепетала Наташа.
— Спасибо, Наташа. Ты хорошая, добрая. Я только тебе могу сказать. Ты самая, самая лучшая моя подруга.
Верочка щедро, пригоршнями бросала нежности, черпая их из бездонного колодца.
Но скрипнула оконная створка в соседней с Наташиной спальне, и Верочку как ветром сдуло.
Наташа тихо задернула занавеску, подошла к кровати, упала лицом в подушку, и узенькое ее тело затряслось от рыданий…
И снова слезы. Они текут непроизвольно из черных, ночных, недетских глаз Ивана, прощающегося с Мариной, — настал день отъезда хозяев Ивановки и гостей их. Лошади давно поданы, заканчивается погрузка багажа.
— Ладно реветь-то. Дай сопли утру. — Марина попыталась вытереть Ивану нос подолом его рубашки.
— Иди ты! — отмахнулся влюбленный. — Зачем едешь-то?..
— Мое место при них, сам знаешь.
— Здеся, что ли, жить нельзя?.. Неужто не надоело им задницы подтирать? — в озлоблении младого Ивана проглядывает чувство, сулящее обернуться высоким социальным пафосом.
— Ну и грубила ты, Ванчек!.. За что их ненавидишь? Господа хорошие.
— Хороших господ не бывает, — сентенциозно заметил подросток. — Да будь они хушь из сахара, ты же нашенская. На дьявола тебе город сдался?
— А что мне — тут сидеть да на тебя пялиться? От горшка два вершка, а какой филозоф!
— Не выражайся. Марея, слышь?..
— Марина! — донесся голос госпожи Сатиной, и девочка побежала на зов.
Тронулся в путь скалоновский обоз: экипаж с дамами и две подводы с вещами.
Сатинский поезд выглядел иначе. Впереди на телеге с чемоданами трясся Рахманинов в белом картузе; ему составил по дружбе компанию старший Наташин брат Сашок. Наверное, Рахманинов охотно пожертвовал бы его обществом: раздобыв где-то окарину, Сашок изо всех сил выдувал из нее Сонату № 2 Шопена. Траурные звуки сопровождали отъезд.
Верочка все время вывешивалась из экипажа, несмотря на строгие окрики матери, чтобы видеть высокую белую фуражку Рахманинова. Поворот дороги положил конец ее попыткам.
