ерничества, просветил Ярхо.
Но на холстине чернели витиеватые буквицы. Старые, громоздкие, какие Ярхо по малолетству выводил под надзором наставников – настоящая мука для мальчика, предпочитавшего обращаться с оружием.
«Полагаю, я сильно тебя потрепал».
Буквицы вышли на славу. Ровные, прилаженные одна к другой. Завитки – резкие, вымеренные. Ярхо уже забыл, какой у Хьялмы почерк: после того, как Ярхо его предал, брат не прислал ему ни одного письма. Сармату – присылал. Передал одно через его изуродованную любовницу: не угрожал даже – предсказывал. Говорил, что убьет Сармата. Не сейчас, так позже. Не своими руками, так чужими.
«Извиняться не стану. Уж ты понимаешь, война есть война».
Он умел писать иначе, сложно и многослойно. Однако сейчас Ярхо видел лишь короткие, донельзя простые фразы – Хьялма хотел, чтобы его поняли наверняка.
«И мы продолжаем ее из века в век.
Я был неплохим правителем, но никудышным братом. Не думай, что я этого не признаю. Мне потребовалась тысяча лет, чтобы все осознать. Кажется, ты провел то же время наедине со своими мыслями.
Я сделал много того, чего делать не стоило. Особенно – по отношению к тебе, и я сожалею. Но все мы совершаем ошибки, не так ли? Кто-то отравлял жизнь младшего брата постоянным принуждением. Не скорбел по нему как должно, присваивал себе его невесту и его заслуги. Приказывал исполнять свою волю и бросаться от одной границы к другой. Кто-то – спасал из тюрьмы мятежника и братоубийцу. Обрекал других братьев на мучительную смерть, предавал княжество, государя, дядю. Разрушал города, рубил, резал, распарывал.
Мы оба хороши, Ярхо. Мы оба получили по заслугам, потеряв все, чем дорожили. И мы оба устали.
Теперь мы в расчете».
Ярхо не знал, как сейчас выглядело человеческое тело Хьялмы. Но, читая письмо, почти его видел. Представлял, что в шатре не было ни Йокима Прихвостня, ни гонца из Бычьей Пади – лишь Хьялма, сидящий на сундучке. Хьялме снова было немного больше тридцати, и он, зарываясь пальцами в поседевшие волосы, задумчиво утирал губы краем платка. Хьялма говорил, но голоса Ярхо не помнил. Лица – тоже. Разве только рот, сжатый в тонкую полоску, и льдистые глаза.
«Люди говорят, сейчас ты камень и в тебе не осталось ничего человеческого. Готов спорить, ты все равно человек больше, чем Сармат.
Иногда я спрашиваю себя, всегда ли он был таким? Все ли мы были такими? Я помню много хорошего о Халлегате и днях нашей юности – кто бы знал, во что это выльется? Когда мы с тобой сбегали от суровых дядек и занятий, занудных даже для меня. Когда то ли в Надгорике, то ли в Дымных Солеварнях я вытягивал тебя из передряги, куда ты попал по милости какой-то лукавой княжны. Кажется, тогда ты устроил приличную драку с ее братьями, и нам пришлось уносить ноги.
Славное время».
Это было ловко, но гнусно – играть на воспоминаниях Ярхо. Воспоминания были единственным, что осталось у него от прежней жизни.
«Давай закончим это, Ярхо.
Страдает слишком много людей, а мы и без того пролили достаточно крови.
Я хочу добраться до Сармата, и тебе необязательно стоять между нами. Ты долгие годы сражался на моей стороне, я считал тебя своей правой рукой. Биться за меня не всегда было благодарным делом, но едва ли даже это хуже, чем ходить под Сарматом.
В подобных случаях обещают золото и блага, но сомневаюсь, что тебе это нужно. Я бы сказал, что больше всего ты жаждешь покоя, однако оказалось, что твоя душа для меня – потемки. И все же я думаю, что мы сойдемся в цене.
Не чужие же люди.
Х.»
Ярхо продолжал смотреть на пергамент, даже когда слова закончились.
Письмо – словно отпечаток Хьялмы. Буквы прочитывались тихим шелестом, горько-насмешливым, змеиным. Этот змей будто сворачивался у ног кольцом, чтобы казаться менее опасным. Высовывал раздвоенный язык и шептал так, что могло дрогнуть даже каменное сердце. Слова, прочитанные Ярхо, были больше чем словами; из каждой буквицы сочилась их история – не врагов, но родичей. Хьялма лишь поддел ворох того забавного, пугающего, хорошего, что происходило с ними. Сколько они вместе пережили? Сколько друг друга выручали и предавали? Они же – старшие княжичи; вместе росли, вместе получали первые раны и набивали первые шишки, становясь теми, кем им было предначертано стать.
Ярхо осознал, что впечатлен. Он успел позабыть, каков из себя Хьялма: разумный старший брат, готовый попрать гордость и предложить Ярхо перемирие.
Кукловод.
Интриган.
Человек, умеющий вить веревки из князей, военачальников и жрецов, – Сармат, играющий своими друзьями и женщинами, ему и в подметки не годился.
Хьялма не заливался соловьем подобно Сармату, но отлично знал, как управлять другими. Как внушить свою волю и как подавить чужую. Как в устало-приветливых словах спрятать крючок, на который удастся поймать самого Ярхо-предателя.
На смену оторопи пришел отголосок чувства, который Ярхо мог бы назвать злостью.
Все это они уже проходили.
Хьялма, по-прежнему мнящий себя всезнающим, думающий, что в его власти вертеть людьми, – братьями, любовницами, подданными, – как фигурами на игральной доске. Хьялма, решивший, что письмеца, написанного великим им, достаточно, чтобы завершить войну.
Кто для него Ярхо? Крыса-перебежчик? Страдалец, жаждущий его милостивого прощения? Оружие, которое можно купить-продать и передать другому?
Письмо хрустнуло, сминаясь в каменном кулаке.
Гонца передернуло: парень побледнел и неосознанно сделал полшага назад.
Ярхо перевел на него тяжелый взгляд. Ясно, почему мальчишка так светился. Хьялма должен был поделиться с ним: Ярхо никогда, даже в годы самых лютых сражений не убивал ни послов, ни гонцов.
Конечно. Мудрейший халлегатский князь полагал, что мог предугадать действия любого. Он считал, что прозорлив, что видел людей насквозь и был способен вывернуть их наизнанку, заставив плясать под свою дудку, – даже если хотел убедить Ярхо в обратном.
В прошлый раз самоуверенность дорого ему обошлась.
В этот раз она его погубит.
Гонец прочистил горло, успокаиваясь. Провел ладонью по кудрям, расправил плечи.
– Что передать моему господину? – спросил он.
Ярхо посмотрел на Йокима – соратник стоял у входа в шатер и хмурился. Догадывался, что дело недоброе, и Ярхо едва заметно ему кивнул.
– Без тебя передадут, – буркнул он гонцу.
А через несколько дней к воротам Бычьей Пади прискакал воин – на лошади, облаченной в панцирь. Он бросил наземь мешок и удалился прочь, не произнеся ни слова.
Позже дозорные отнесли находку на княжий двор: в мешке лежала голова гонца, отправленного к Ярхо-предателю.
* * *
– …моя деревня совсем небольшая, – оживленно говорила Кригга. – Но если выйти в поле, можно было
