Второй вопрос, на который Державин ищет ответ у Дашковой, – вопрос о том, какие же отношения связывают его теперь с императрицей, должен он обращаться с благодарностью к Фелице или к Екатерине и писать от имени Мурзы или Державина? Он пишет Дашковой: « Кого мне и как благодарить за полученный мною подарок?» Мы видим, что Екатерина, вступив в игру, намеренно или ненамеренно, поставила Державина в непростое положение.
Тогда же ночью он пишет письмо своему приятелю Козодавлеву [Державин, V, 369—370, № 328], которого благодарит за «распространенный слух, касательный до оды Фелице». За благодарностью следует очень интересное рассуждение, которое показывает, каким видел Державин продолжение его отношений с императрицей:
Вы мне говаривали, что Август и Людовик, менее человеколюбивые и менее истинной славы достойные, имели провозвестников своего бессмертия. <…> К несчастию, я для Фелицы сделался Рафаэлем. Лавры ея может быть поблекнут под моими неискусными украшениями; но я хотел быть возвестителем, как они, в управление царевны своей, и явил в пример ея обхождение. Рафаэль, чтобы лучше изобразить Божество, представил небесное сияние между черных туч. Я добродетели царевны противуположил моим глупостям.
Как мы видим, Державин определенно считал, что после успеха «Фелицы» он займет место «Рафаэля» императрицы, и видит в этом нечто неизбежное: он уже стал таким «Рафаэлем», возможно, это «к несчастью», но изменить уже ничего нельзя. Кроме того, Державин подчеркивает свою удачную находку: противопоставить добродетели Екатерины своим «глупостям». Отметим, что этой же удачной находкой поэт ставил себя в положение крайне уязвимое, приписав себе все возможные пороки. Наконец, сразу по получении табакерки Державин пишет к секретарю Екатерины, князю Безбородко [Державин, V, 370, № 329], который ранее хлопотал о повышении Державина:
Едва несколько часов прошло, как я получил монаршее благоволение, но уже и опять прошу об оном. Не помню я никогда себя столь наглым и неблагодарным, как теперь; но что делать? Нужда переменяет закон: боюсь, чтобы не потерять благоприятного, кажется мне, ветра , от которого, при благотворительном предстательстве Вашем, я всего доброго надеюсь.
К письму прилагалось прошение на имя императрицы, которое Безбородко должен был передать Екатерине. В нем Державин просит «повелеть выдать из тех <…> сумм, вступивших или вступаемых ныне в Московский дворянский банк <…> тридцать тысяч рублей» [Державин, V, 371, № 330].
Жест императрицы, как мы видим, крайне озадачил Державина: в трех письмах он как бы проигрывает три возможных «сценария» его дальнейших отношений с императрицей, все три исходили из ситуации, когда монархиня нашла панегирик удачным. В этом случае поэт, с точки зрения Державина, мог рассчитывать или на продолжение игры в мурзу и Фелицу (вариант, который описывает Ходасевич, – быть в числе тех, с кем императрица «шутит»); на получение статуса личного панегириста императрицы («сценарий Василия Петрова»); или, по крайней мере, на улучшение своего материального положения и продвижение по службе («сценарий Сумарокова»). Но как мы видели из «Записок Державина», публично Екатерина никогда не заявляла о том, что ей ода Державина понравилась.
Из-за анонимности подарка императрицы Державин не мог решить, что ему делать дальше и в какой форме благодарить Екатерину за присланную табакерку. Мы не знаем, что посоветовала ему Дашкова, к которой он обращался с этим вопросом, но, видимо, совет состоял в том, что маски лучше не снимать и благодарить именно Фелицу и в стихотворной форме.
И поэт принимается за новую оду, «Видение Мурзы». Как указывает Державин, он начал работать над ней 9 мая (если он не путает дату, то и получение табакерки, и три ночных письма имели место за несколько дней до письма Капнисту). Державин этой новой оды не дописал, бросил ее и закончил значительно позднее, она была напечатана только в 1791 г. Содержание стихотворения показывает, что кроме переживаний, которые отражены в майских письмах к Дашковой, Безбородко и Козодавлеву, существовали еще какие-то обстоятельства, связанные с «Фелицей», о которых мы можем только догадываться и которые давали поэту основания для беспокойства.
В этом стихотворении мурза, один и в ночи, рассуждает сам с собой о блаженстве своего существования, о радостях своей приватной и семейной жизни (уже это крайне симптоматично: как явствует из письма Козодавлеву, Державин по получении табакерки вовсе не думал о частном существовании и собирался стать «Рафаэлем» Екатерины). Наконец, мурза доходит до упоминания подарка царевны (который послан «
изподтишка »). В этот момент является разгневанная Фелица и упрекает героя стихотворения и всех панегиристов с ним вместе. Державин как будто ищет причину, по которой его ода не вызвала открытого одобрения императрицы, и находит ее: Екатерина считает
всякий панегирик вредным (ей могли понравиться
стихи Державина, но она не могла публично одобрить
панегирик ). Во-первых, говорит Фелица, панегирики вредны монархам:
В них <монархах. – Е.П .> страсти, хоть на них венцы;
Яд лести их вредит не реже,
А где поэты не льстецы?
И ты Сирен поющих грому
В предь добродетели не строй,
Благотворителю прямому
В хвале нет нужды никакой.
Во-вторых, панегирики отвлекают подданных императрицы от полезных дел:
Творяй свой долг, свои дела,
Царю приносит больше славы,
Чем всех пиитов похвала.
И в конце своего монолога Фелица повелевает Мурзе:
Оставь нектаром напоенну
Опасну чашу, где скрыт яд [Державин, I, 165].
Приписать такую позицию Екатерине, оставаясь в рамках условной риторики оды, Державин, видимо, мог (речь все же шла о Фелице, не о Екатерине). Но горький ответ мурзы на этот монолог уже вовсе в такую риторику не укладывался. Поэт пишет:
Возможно ль, кроткая царевна,
И ты к мурзе чтоб своему
Была сурова толь и гневна ,
И стрелы к сердцу моему
И ты, и ты чтобы бросала,
И пламени души моей
К себе и ты не одобряла ? [Державин, I, 166].
Фелица тут «гневна» и «не одобряет» оды. Горькое «и ты», когда речь идет об обвинениях Державина в «неприличной лести» [Державин, I, 166], которые сыпались на него со всех сторон, показывает, что анонимный подарок Екатерины не был достаточно внятной демонстрацией ее позиции и что Державин полагал, что императрица сомневается в его бескорыстии (если Безбородко передал прошение Державина, – а он наверняка передал, – то у Екатерины были к тому все основания). В самом раннем наброске, еще частично прозаическом, Державин был более прямолинеен в своих укорах императрице:
Но много без тебя людей
Стихи мои считают лестью.
Я ими нажил тьму врагов.
…пагубой казалось,
Что я не лобзаю праха твоих ног ,
Что не удостоился твоего лица зреть ,
Что не насказал словес,
Что ты ко мне ни строчки не писала
И в ссылку уже послала [Державин, I, 169].
Главный укор Державина императрице здесь в том, что императрица не приблизила его к себе: он не может лобзать прах ее ног, не удостоился видеть лица, не может обратиться к ней, она ничего прямо ему не написала. Все это современники оценивают как «ссылку», проявление скорее немилости, чем милости [199] . Отметим, что Державин тогда же в мае был представлен императрице, но это представление стало для него еще одним горьким разочарованием: он был представлен ей на куртаге, среди многих других, и императрица не удостоила его ни словом, только длинно посмотрела на него. [200] Но еще интереснее другие прозаические отрывки, относящиеся к тому же времени, что и черновики «Видения Мурзы», то есть к началу мая. Здесь нет рассуждений о вредности панегириков, но нет и укоров императрице за молчание, которые вырастали из предположения, что «Фелица» понравилась, но императрица просто не нашла нужным выразить публично свое одобрение. Державин ищет другие сюжеты для своей новой оды и, как кажется, строит их вокруг предположения, что «Фелица» не заслужила одобрения императрицы, потому что была неверно ею понята. С одной стороны, он находит необходимым разъяснить тот эпизод «Фелицы», где упоминались шуты Анны Иоанновны:
Твой просвещенный ум и великое сердце снимают с нас узы рабства… <…> Мы ныне, например, смеем говорить, что хотим или не хотим ехать на комедию, на бал и в маскерад, будем и не будем там до утра, можем не плясать и плясать, играть и не играть, пить и не пить для твоего удовольствия. Ты не желаешь также, чтоб мы толкали друг друга по носкам, для того чтоб тебя потешить , чтоб тебя повеселить.
С другой – Державин здесь же готов согласиться, что и он, желая развеселить императрицу, ведет себя странным образом:
...
Ты меня и в глаза еще не знала, и про имя мое слыхом не слыхала, когда я, плененный твоими добродетелями, как дурак какой , при напоминании имени твоего от удовольствия душевного плакал <…>. Судьба бросила в мешочек два жребия и стала их трясть: один жребий выдался тебе, богоподобная царевна, чтоб царствовать и удивлять вселенную, а другой мне, чтоб воспевать тебя и дела твои шуточными моими татарскими песнями [Грот, 231—232].
