С другой – Державин здесь же готов согласиться, что и он, желая развеселить императрицу, ведет себя странным образом:
...
Ты меня и в глаза еще не знала, и про имя мое слыхом не слыхала, когда я, плененный твоими добродетелями, как дурак какой , при напоминании имени твоего от удовольствия душевного плакал <…>. Судьба бросила в мешочек два жребия и стала их трясть: один жребий выдался тебе, богоподобная царевна, чтоб царствовать и удивлять вселенную, а другой мне, чтоб воспевать тебя и дела твои шуточными моими татарскими песнями [Грот, 231—232].
Державин, как мы видим, настойчиво возвращается к шутам. Екатерина у Державина не желает, чтобы ее развлекали на манер Анны Иоанновны, она предпочитает другой род веселья – шуточные татарские песни. При этом, однако, Державин называет себя «дураком», то есть в какой-то мере соотносит себя с шутами Анны. О причине, побудившей Державина строить такие сопоставления, с определенностью судить трудно, можно осторожно предположить, что их породил какой-то устный отзыв Екатерины. Вполне вероятно, что этот отзыв вызвала комическая несообразность «благодарственных» писем Державина Дашковой и Безбородко (а они, как уже говорилось, должны были быть известны Екатерине). Как мы увидим далее, эта тематика прямо ведет к продолжению диалога между Екатериной и Державиным на страницах «Собеседника».
«Видение мурзы», как уже было сказано, не было закончено, а в том варианте, в каком оно появилось в печати, с опозданием на десятилетие и вне контекста «Собеседника», стихотворение легко прочитывалось как ответ литературным критикам (именно так его и рассматривают исследователи). Вместо него в 1783 г. во второй книжке «Собеседника» явилась короткая и нейтральная «Благодарность Фелице». Это – календарное стихотворение, оно было напечатано 24 июня 1783 г. и написано определенно на солнцестояние: из пяти строф, приблизительно половина посвящена описанию восхода солнца. Восход солнца должен был знаменовать восшествие на престол императрицы, к восшествию Екатерины на престол, которое праздновалось ежегодно 28 июня, стихотворение и было подгадано. В строфах же, обращенных к Екатерине, Державин пишет:
Когда тебе в нелицемерном
Угодна слоге простота,
Внемли… Но в чувствии безмерном
Мои безмолвствуют уста .
Когда небесный возгорится
В пиите огнь, он будет петь:
Когда от бремя дел случится
И мне свободный час иметь, —
Я праздности оставлю узы,
Игры, беседы, суеты;
Тогда ко мне приидут Музы
И лирой возгласишься ты.
То есть тут уже и речи нет ни о «Рафаэле», ни о судьбе, которая «бросила в мешочек два жребия». Молчание императрицы определенно отрезвило автора «Фелицы». Державин, видимо, полагал, что угадал причину молчания императрицы: сначала дело, потом поэзия. И Державин готов следовать предписаниям Екатерины.
Исследователи рассматривают «Фелицу» вне контекста «Собеседника», где она была напечатана, и этому есть вполне убедительное объяснение: это стихотворение, в отличие от остальных текстов, тут опубликованных, стало причиной и знаком успеха Державина, ярким воплощением неповторимого стиля поэта. Следует напомнить, однако, что «Фелица» была опубликована в первой книжке «Собеседника» вместе с пятью другими его сочинениями. Это были: «Дифирамб на выздоровление покровителя наук», обращенный к И.И. Шувалову, «На Новый год», «К соседу моему Г.», «К Степану Васильевичу Перфильеву, на смерть князя Александра Ивановича Мещерского» и «На рождение в севере Порфирородного отрока». И затем почти каждая книжка «Собеседника» содержала какое-либо произведение Державина.
Наиболее подробно история «Собеседника», участие в нем Екатерины, внутренние конфликты и окончательный раскол среди издателей журнала описаны Гротом в «Жизни Державина» [201] . Специальные разделы посвящены здесь участию в журнале Екатерины, Дашковой, Д.И. Фонвизина, а также полемике о чистоте языка. Раздел об участии Державина содержит лишь обзор помещенных здесь сочинений поэта. В целом Грот довольно точно описал основные линии полемики на страницах этого издания. В такой перспективе, однако, участие Державина в журнале действительно мало связано с «Фелицей». Грот прямо не характеризует позицию Державина, но из разбросанных здесь и там замечаний можно сделать вывод, что поэт тяготел к «партии Дашковой» и, вместе с Дашковой и Фонвизиным, оказался в оппозиции императрице, а Фонвизин даже выступил в защиту Державина в своей «Челобитной». Такой вывод, во-первых, как мы попытаемся показать, противоречит ряду публикаций в «Собеседнике». Во-вторых, такая позиция, как кажется, не совсем соответствует характеру и взглядам Державина, который, может, и досаждал императрице своим чрезмерным рвением и отсутствием дипломатического чутья, но никогда не был в оппозиции ни Екатерине, ни Павлу, ни Александру.
Обратимся к «Собеседнику». Довольно быстро, как известно, на его страницах возникает неприятная для императрицы полемика. Начало ей положили вопросы Фонвизина, опубликованные с ответами императрицы в третьем выпуске журнала. Особенно внимательно Екатерина отнеслась к 14-му вопросу Фонвизина. Вопрос Фонвизина звучал так: «№ 14. Отчего в прежние времена шуты , шпыни и балагуры чинов не имели, а нынче имеют и весьма большие?»
Ответ Екатерины на вопрос хорошо известен: «На 14. Предки наши не все грамоте умели». Можно понять эти слова как указание на то, что чины не имеют отношения к шутовству, просто не все умели грамоте, а потому и не все получали высокие чины [202] . К этому Екатерина в своем ответе добавляет: «NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших» [Екатерина, 54]. То есть шуты в высоких чинах сейчас, конечно, есть, но раньше их было намного больше, о них, правда, опасались свободно говорить. Теперь же, когда допустимо «свободоязычие», стало возможно задавать о них вопросы. Екатерина, таким образом, в чем-то даже берет сторону Фонвизина, однако подчеркивает и достоинства своего правления (свободоязычие, распространение грамотности).
Как дополнение к этому первому ответу на вопросы Фонвизина, Екатерина в той же третьей книжке «Собеседника» поместила рассуждение о значении слов «кубариться кубарем» (кубарь – волчок). Эта небольшая заметка была своего рода данью новому проекту Дашковой – созданию Академии Российской, которая должна была посвятить себя составлению словаря русского языка. Причем тон рассуждения пока еще вовсе не пародийный, Екатерине кажется полезным и забавным составлять такого рода толкования.
«Нельзя, кажется, сомневаться, – пишет Грот, – что <…> предметом намеков служил обер-шталмейстер Л.А. Нарышкин, о котором сама Екатерина некогда заметила, что он рожден арлекином» [Грот, 216] [203] . Обидевшись на этот намек, Екатерина, по мнению Грота, и ополчилась на Фонвизина.
Намек Фонвизина, возможно, и был адресован Нарышкину, хотя отметим, что характеристика «в больших чинах» последнему мало подходила. Нарышкин оставался шталмейстером (наблюдал за конюшнями императрицы) со времени коронования Екатерины, то есть нельзя сказать, что он несправедливо занимал ответственный государственный пост или незадолго до публикации вопросов получил высокий чин. Кажется, вопрос Фонвизина имел более универсальный характер и скорее говорил о тех, кто отказывался ходить на поводу у императрицы и потому не был у нее в милости. Таким человеком для Фонвизина был Никита Панин, его покровитель и друг, скончавшийся в начале 1783 г., и, конечно же, он сам, вышедший в отставку сразу после смерти своего покровителя и не получивший высокого чина. В целом, конечно, 14-й вопрос Фонвизина требует специального рассмотрения. Сейчас же для нас важно, как отреагировали на него императрица и Державин.
Императрица, в первую очередь, перевела вопрос Фонвизина «на личности», то есть отнесла его к конкретному лицу. Главным доказательством того, что фразу «кубарить кубари» Екатерина связывала не с Нарышкиным, является собственно толкование этой фразы, данное императрицей в «Собеседнике»:
Все те, кои мешкают на одном месте, не делая ничего, или то, в чем нужда не настоит тогда, когда предприяли, или определили делать что нибудь иное, как то ехать, идти, спать, писать, кушать, или чтоб то ни было такое, а вместо того сидят, говорят, из комнаты в комнату бродят, или из лестницы в лестницу всходят без дела, все те люди поступком своим походят на кубаря; кубарь же кубарит» [Екатерина, 50].
Эта характеристика похожа на то, что императрица писала о Нерешительном, под маской которого она вывела в «Былях и небылицах» И.И. Шувалова (Екатерина прямо указывала, что Нерешительный – это «обер-камергер», то есть Шувалов [Грот, 215]). И.И. Шувалова императрица относит здесь к «умникам»:
