Я посетил другого престарелого масона, одного из трех носителей наиболее высоких степеней в моем штате — «другого», если считать за старика самого Макса.
Стоит добавить, что это был «нормальный» старик, который старился как полагается — я видел его фотографии разных годов. И продвинулся он гораздо дальше Макса. Его мнению стоило доверять.
Старец, услышав мой вопрос, долго смотрел на меня, прежде чем дать ответ. Но, в конце концов, видимо, вспомнив о масонском принципе «проси и воздастся», он заговорил. Я сидел, потрясенный, но полный глубокой и чудесной благодарности за открывшуюся мне тайну Макса.
— Время от времени они откуда-то здесь появляются. Откуда — не знаю, — ответил мне старик. — Привратники, говорю я, несмотря на все мои золотые значки, — самые важные из нас, они посланы охранять нас и все, что мы делаем. По прибытии они выглядят на сорок с лишним, но при этом, как вы сами успели догадаться, они словно не имеют возраста. Мы не знаем, кто они на самом деле и чем занимаются вне нашей организации.
Он сделал паузу и продолжил:
— У меня есть свои скромные соображения по данному поводу, — сказал он с мягкой, загадочной улыбкой. — Что бы некоторые ни думали, масоны — это не религия. Но почему бы у них не быть какому-то подобию масонских святых?
Я склонен с ним согласиться. На днях я, как и практически все масоны штата, присутствовал на похоронах Макса.
Получается, он все-таки был человеком. Доказательство тому — преклонный возраст и смерть. Но самое поразительное и прекрасное: когда он лежал в открытом гробу, казалось, что его там нет и никогда не было. Вместо этого у меня создалось стойкое впечатление, что он вернулся туда, откуда никогда полностью не убывал, и сейчас он снова Привратник, на веки вечные.
Так был ли Макс святым — или даже ангелом, ангелом-хранителем? В конце концов, старый мудрый масон сказал мне, что «они откуда-то здесь появляются» — возможно, из страны ангелов, не святых? Я вспомнил о херувиме, что охранял Ковчег Завета, и задумался.
И еще одно. На похоронах, где-то в сторонке, стоял брат-масон, которого я раньше не видел. Совершенно не похожий на Макса, словно для того, чтобы мы не задирали носы в своих небесных ожиданиях, он был низким и толстым.
— Этот парень теперь будет Привратником, — сказал кто-то, пихнув меня локтем в бок.
— Он появился здесь недавно, я ничего о нем не знаю.
— А мне вот что интересно. Сколько ему лет, как думаешь?
О рассказе «Макс»В начале шестидесятых, еще старшеклассником, летом я подрабатывал продавцом в магазине, бегал на свидания с девочками и поглощал научно-фантастическую литературу. Я притаскивал домой из библиотеки кипы старых журналов и книг в мягких обложках и читал от корки до корки практически всех авторов, писавших в этом жанре. Звездой первой величины среди них был, конечно же, Рэй Брэдбери.
Потом, увязнув в житейской рутине, я об этом забыл, пока в начале восьмидесятых сам не столкнулся с научной фантастикой/фэнтези/ужасами в качестве издателя и автора. Тогда мне посчастливилось издать самого Рэя Брэдбери и написать рассказ для антологии в его честь.
Но даже с учетом всего этого я не представлял, насколько велик мой долг перед Рэем Брэдбери, пока Морт Касл и Сэм Уэллер не попросили меня написать рассказ для этой книги. Они хотели, чтобы он был «брэдбериевским» или «навеянным Брэдбери», — и так получилось, что я, просмотрев множество своих рассказов, обнаружил, что большая их часть подходит под это описание.
Так что мне было просто — и приятно — написать рассказ, который вы только что прочли и, надеюсь, увидели в нем тот неоценимый дар, что я получил от Рэя давно прошедшими летними вечерами. И если бы меня попросили облечь его в несколько слов, я бы сказал: «ощущение чуда».
Джон МаклейПодарок судьбы[21]
(Жаклин Митчард)
Теперь такое случается нечасто, но когда случается, я хватаюсь за Джоани.
Я хватаюсь за Джоани, мою жену, как маленький мальчик, увидевший во сне кошмар, хватается за маму. Но этого мало.
Даже когда моя рука накрывает ее бедро, располневшее после многочисленных родов и непрестанной уборки, но теплое и живое под фланелевой пижамой, я все равно громко стону. Не люблю этого. Я взрослый человек. Не просто взрослый — я уже дед. Но я делаю это специально. Я хочу, чтобы Джоани проснулась, сказала бы мне что-нибудь — что угодно. В такие моменты сон окутывает меня как паутина, такая огромная, что поневоле задумаешься, кто ее сплел. Паутина забивает рот, нос; и даже зная, что ты — в собственной кровати, с женой, в доме к западу от Чикаго, с дочерью, которая попала в тяжелое положение, и милым малышом с волосами-пружинками (они оба спят в другой комнате), понимая все это, ты все равно хочешь разорвать свою кожу, прежде чем она тебя задушит. Сон сильнее яви, как паутина крепче стали, — вы это знали? Даже шелк крепче стальной нити.
Вот этот сон.
Я вижу, как моя рука сбрасывает несколько карт, потом свои карты сбрасывает Джеки. У него в руке со щелчком открывается нож, начинает падать, но потом, словно живой, отворачивает от земли. Два его клинка начинают щелкать, словно подгребают, подтягиваются ко мне. Им нужен я. Ножу нужен я. Вся мою жизнь. Я замечаю кровь, брызнувшую из ладони еще до того, как чувствую жгучую боль пореза.
— Джоани! — кричу я.
— Спи, спи, Джан, — говорит она. Она ирландка и произносит «джа» вместо «я».
— Джоани, мы женаты?
— Джан, уже тысячу лет, — отвечает она в полусне.
Она убирает мою руку со своего бедра и кладет себе на грудь — не как приглашение заняться любовью, нет. Скорее как мать, успокаивающая ребенка: «Тише, тише, послушай, как бьется мое сердце». Рука Джоани жесткая и красная от домашней работы, но по-прежнему благородно-изящная, как у всех дочерей Финниана, словно они потомки дворянского рода, а не простых ирландских работяг. У нее такая же рука, как была у ее сестры Норы в нашей с ней молодости, когда Джоани была лишь ребенком. Джоани крепко хватает мой палец — она не может обхватить всю ладонь: после многих лет работы сантехником, после троса и лопаты у меня самого руки стали как грабли.
— Где Нора? — спрашиваю я жену.
— Спит в своей келье, — с привычным вздохом отвечает Джоани.
Она сказала правду: мы поженились, когда она была еще подростком, а мне исполнилось двадцать три.
— Спит под картиной святого Бенедикта, которую я ей подарила на день рождения, спит неподвижно, словно душа ее покинула тело, спит, как мертвая, и всегда так спала, с детства.
— Ты уверена? — спрашиваю я, потому что уже проснулся и теперь хочу разбудить ее. — Мне сон приснился. Ноги чертовски ломит. Погода, что ли, меняется?
Пропитанная потом футболка начинает высыхать, и мне холодно. Теперь мне нужно оправдание. Я втаскиваю с пола в кровать сброшенное одеяло. Всегда одно и то же.
— Уверена, — говорит Джоани. — Джан, это просто сон. Успокойся и спи. Ребенка разбудишь.
Не знаю, просыпается ли она до конца, с ее-то стажем баюкания девочек. Тогда она просто поворачивалась на бок, и они засыпали между нами: сначала Мэри, в честь моей матери, потом Кэтрин, всего через десять месяцев, после Кэтрин, через несколько лет — Элеанор, потом девочка, которую назвали Жаклин, в честь… в честь Джеки, полагаю. В качестве подарка мне, хотя я этого никогда не просил. Потом, когда мы решили, что все, с этим покончено, и перестали заморачиваться с предохранением, появилась Полли. Мне тогда уже было под пятьдесят, правда, Джоани на шесть лет младше. Мы радовались, что дома снова появился ребенок. Мы не рассчитывали, что их будет пятеро, но так получилось. Полли было десять лет, когда Элеанор, уже взрослая женщина, приехала домой одинокая и беременная. Элеанор получила свое имя в честь сестры Джоани, Норы. Своего ребенка она хотела назвать Квази, так звали его отца, неплохого парня, но с ветром в голове. Это было слово из какого-то африканского языка. Оно значило «воскресенье». Но мы сказали Элеоноре, что ребенку из неполной семьи будет легче с обычным именем. Поэтому она назвала его Кевином, а фамилию дала нашу, Николаи. Было очень обидно, что именно Элеанор, отличница в школе, прекрасно учившаяся в колледже, мечтавшая стать врачом, попала в такую передрягу. Но мы все равно радовались. Джоани — счастливая женщина, с солнечным сердцем. В ее сердце нет теней.
Поэтому-то я ей ни о чем и не рассказывал. Я никогда и ничего об этом не говорил, хотя неправильно, с точки зрения церкви, с любой точки зрения, когда у мужа есть секреты от жены, от такой нежной и верной жены, как Джоани. И все же я думаю, она знает. Она словно родилась с этим знанием. Но Джоани никогда не спрашивала меня ни о чем, кроме того что у нас было с Норой, прежде чем мы с Джоани поженились. Тут мне не пришлось врать — Нору я разве что в щеку успел поцеловать. Сказать по правде, у меня не было других женщин, кроме Джоани, но этого ей как раз знать необязательно. У мужчин есть своя гордость.
