Это он, дедуля, передал нам реликвии. Я не имею в виду какие-то священные реликвии вроде частицы истинного креста. У них не было никакой магической или религиозной нагрузки.
И не могло быть.
В том-то и смысл.
Понимаете?
Ему они достались от отца. Дедуля хранил их в фирменной коробке «Шляпы Корнелиуса».
Он их отдал, когда нам с Джеки было по двенадцать лет.
Стояло лето. Мы сидели на низкой черной ограде из кованого железа, поджидали Патрисию Финниан. Это сестра Джоани, старшая из выводка, и каждый вечер она проходила мимо этого места. Патрисия была горячей штучкой. Она размахивала ярко-красной пластиковой сумочкой, тугой «хвост» ее черных волос плясал, как отдельное живое существо, фонари над головой подсвечивали ее груди под дешевым ситцевым платьицем. Другие девочки не устраивали такого представления, пересекая несколько улиц, отделявших наш Грант от Чикаго. Ей было семнадцать лет, и на нас с Джеки она даже не смотрела. На углу квартала ее подобрал Даго на длинном белом «Линкольне». Теперь Патрисия превратилась в настоящую леди. Она живет в Лейк-Форест, в доме размером с квартал. Нас с Джоани она приглашает в гости в канун Рождества, примерно так же, как король созывал своих конюхов преломить с ним хлеб в ночь Рождества Христова. Она дарит нам безделушки, над которыми мы с Джоани смеемся весь год, — что-то вроде хрустальных солонок с малюсенькими ложечками.
Тем вечером дедуля подозвал нас еще до того, как Патрисия вышла из дому. Он жил напротив нас, через один дом — позвал нас и сказал:
— Ребята, в этой коробке лежит кое-что, что я хочу вам показать.
Он развязал тесемки и снял крышку. На самом верху лежал флаг, свернутый в треугольник, как делают, когда погибает солдат. Флаг американский, но какой-то непонятный, с непривычным числом звезд, да такой старый, что белый фон стал желтым. Было понятно, что, если попытаться его развернуть, он рассыплется, как ветхая бумага. Под флагом мы увидели широкополую шляпу из черного фетра, грязную, всю в дырках и разрывах. Под ней лежали фотографии мужчины с огромными бакенбардами. На одном из снимков он держал на руках двух малышей, дедулю и его брата-близнеца Павла, который умер от скарлатины. У нас в семье есть склонность к близнецам, причем с обеих сторон — моя мать ведь тоже близнец.
Прадед служил в 6-м Висконсинском полку, который входил в Железную бригаду, туда набирали отчаянных смельчаков, шахтеров и фермеров, носивших большие черные шляпы. Широкополая шляпа в коробке принадлежала ему. Я подозреваю, что именно она привила прадеду любовь к шляпам, ведь такие головные уборы носили с гордостью. Дедуле к тому времени было лет восемьдесят, но он ничего не забывал, ни старого, ни нового. Он сказал, что его отец много чего умел делать, не только растить люцерну или делать хорошие шляпы. После продажи фермы он какое-то время учил рисованию дочек местного богача, но этим на жизнь не заработаешь. Прадед Николаи мог нарисовать что угодно, как говорил дедуля, от лица своей матери до рук мясника. Во время войны Севера и Юга он рисовал умирающих от жажды людей на полях Пенсильвании, которые просили о помощи по-голландски, по-немецки, по-ирландски или на каких-то других языках. Дедуля показал нам нотную тетрадь своего отца с черно-белой мраморированной обложкой — она была полна рисунков. Он листал ее хрупкие, пожелтевшие страницы, стараясь не смазать карандашных линий.
Джеки сказал:
— Дедуля, это отличные рисунки. Искусство и история. Их нужно отдать в Военный музей.
— Он рисовал это не для посторонних глаз, — ответил дедуля.
— Почему? — спросил Джеки.
Дед только пожал плечами, словно знал ответ, но не собирался сообщать его нам. Тогда-то Джеки, наверное, и заинтересовался искусством.
В коробке лежали несколько пуговиц и старый ботинок. Почти на самом дне мы увидели нож с двумя клинками и костяными накладками, завернутый в дамский платок.
Дедуля отдал его Джеки, потому что тот сидел ближе меня.
Открытый нож походил на насекомое, на богомола. Дедуля сказал, что прадедушке нож достался от солдата южан. Обезумев от голода, наш прадед пытался с его помощью выкапывать из земли батат — поле боя было прежде обычным полем. Однако ему негде было взять сухого дерева, чтобы запечь клубни. Они были слишком твердыми, чтобы есть их сырыми, к тому же у него шатались зубы.
— Солдаты страдали от цинги или дизентерии, — сказал дедуля.
— А он застрелил того южанина? — спросил я.
Дедуля выглянул в окно; цветные мальчишки пели вокруг костра, разожженного в мусорной урне на углу, под фонарем, где заканчивался Грант и начинался Чикаго.
— Эти ножи делал человек по фамилии Фернес, то есть Топка, — сказал дедуля. — Представьте, что у вас фамилия Топка. Изготавливала их компания Фернеса, но назывались они «ножами фирмы Барлоу». Это британская компания.
Я снова спросил, погиб ли тот неизвестный южанин, у которого наш прадед забрал нож, но тут появилась бабуля. Она дернула меня за волосы и скомандовала:
— Тссс! Хватит!
Тогда же в заднюю дверь вошла моя мама с кастрюлей, глянула на шляпную коробку и прищурилась на дедулю, словно он нехорошо выругался. Дедуля замолчал и надулся, как маленький ребенок. Он залез в самую глубину коробки и вытащил оттуда вязаное мужское кашне. В него был завернут подарок для меня — штык. Его закрепляли на стволе винтовки, а куда делась сама винтовка, никто не знал.
— Это американская история, Мэри, — сказал он.
— История войны, — добавила мама. — Хватит нам той войны, которая случилась, когда я была маленькой. Мы свое отвоевали.
Как выяснилось позже, мы, мальчишки, — еще нет.
Нож Джеки был лучше, без сомнения. Его можно было таскать с собой. Вытаскивать и изучать перед носом братьев Кэрни, словно раздумывая, кого первого порезать. Нож многое значил, но не сказать, чтобы Джеки он был особо нужен. Этим ножом он никогда и никому не причинял боли. Он резал им по дереву, потому что нож до сих пор был острым, как новый. Сначала Джеки вырезал для младшей сестры малюсенькие чайные чашечки из желудей. Потом выстрогал мечи для нас с ним, и мы обожгли их кончики в огне, так что дерево стало достаточно острым, чтобы проткнуть человеку кожу. Вскоре он стал вырезать скульптуры из кусков древесины вишни и махагона, которые отец и дядя приносили домой со строек, где проводили водопровод и канализацию. Он вырезал птиц. Потом ладони. И, наконец, цветы.
Тетя Мэгги заметила, что раскрытая роза напомнила ей историю Хозяйки Медной горы и Каменного цветка.
— Жил как-то мастер-камнерез, — начала она, — и он мог делать из камня и дерева цветы, которые казались живее настоящих. Но за талант ему пришлось бы заплатить любовью, забыть про свою мать и про верную возлюбленную. Поэтому он отверг этот дар и забыл Медную гору, пока ему не исполнилось девяносто…
Она только разминалась. Мы выбежали на улицу. Тетя Мэгги за одну сказку могла выпивать до трех чашек кофе. Если бы мы остались, то к концу рассказа нам самим было бы по девяносто лет. Это было невежливо, но мы слышали, как она расхохоталась нам вслед. В то время нам почти все сходило с рук.
Хотя ножик Барлоу был лучше моего подарка, Джеки сказал, что пятна на штыке, скорее всего, настоящая кровь. Я ответил, что готов поклясться: накладки на его ноже сделаны из кости тигра.
Так мы относились друг к другу. Каждому из нас хотелось, чтобы другой радовался. Не знаю, бывают ли настоящие братья такими вежливыми и чуткими. Наши матери были. И остаются. Дядя умер несколько лет назад; но тетя Мэгги живет у наших родителей, в Чешире.
Тогда мне казалось, что наши семьи отличались лишь тем, что родители Джеки жили на втором этаже. Из-за лестницы их квартира была чуть меньше нашей, зато там было больше комнат. Никто никогда не упоминал о том, что хоть наши отцы и называли себя партнерами и на грузовике красовалась надпись «Николаи и Николаи», на самом деле трещотка, трубный ключ и сам грузовик принадлежали моему папе. Как-то раз дядя забыл у Эмерсонов совершенно новый прочистной трос, а когда они за ним вернулись, трос, как выразился мой отец, уполз. Больше он ничего не сказал.
Посмеялся. Никаких упреков. Такое впечатление, что семья была кружевом, в котором и без того достаточно дыр, и нужно обращаться с ней аккуратно, чтобы не наделать новых.
Однажды мой папа подарил маме овечью шубку, потому что она родила недоношенную девочку и та не выжила, а мама Джеки обходилась длинной шалью, которую связала бабуля. Тетя не жаловалась. Она сказала:
— Мэри, воротник хорошо оттеняет твои волосы.
А мама ей тут же ответила:
— Мэгги, у нас один размер, ты тоже можешь ее носить…
— Ну что ты, Мэри. Если я ее испачкаю…
— Нет, сестричка, бери, когда будет нужно, в любое время…
В общем, было понятно, что им труднее сводить концы с концами, чем нашей семье, возможно, еще и потому, что дядя поигрывал на тотализаторе. Поэтому мы были поражены, когда он подарил Джеки на окончание школы машину — «Студебеккер». Далеко не новую, конечно, но чистую, как воротничок священника, без единой царапины. Мы сразу же узнали эту машину. Прежде ею владел Марти Яворски, торговец алмазами. Это значило, что пробега у нее миль двадцать, не больше. Дело в том, что реб Яворски ездил на этом ковре-самолете, таком черном, что тот мерцал, как река во время дождя, только по одному маршруту: в пятницу перед заходом солнца он со всей семьей ехал по бульвару в синагогу, а потом водитель привозил их обратно. Еще мы знали, что реб Яворски не отдал бы ее ни на цент дешевле реальной цены. Не потому, что он был еврей. Просто с чего бы вдруг? Когда человек занимается бриллиантами, скидок от него можно не ждать.
