****
По чёрному полю сыпались жёлтые искры. Падали звёзды. За каждой звёздочкой тянулась длинная-длинная жилка, блестящая, которая на самом своём конце как раз лопалась маленькой звёздочкой.
Потом появилась большая звезда. Длинная и хвостатая. Огромный небесный головастик. Головастик грозил превратиться в рыбу или в лягушку, это было совершенно очевидно, что так и произойдёт. Очевидно и неинтересно. Совсем.
Кто-то сказал, что мир умер. Старая Мамонтиха, наверное. Проурчала низким утробным звуком. Или Густая Шерсть. Их тени немного выделялись на чёрном поле, их и ещё множества мамонтов, и всем им на спины сыпались звёздочки.
А под этими звёздочками, посередине, разговаривали двое – их. Один спокойный, степенный, с рогами и хоботом, с большими ушами, как у осла, а другой в белой шкуре, как у двуногих. Они спорили… или как-то это было иначе, просто они, эти двое, как люди и мамонты. Несовместимые. И от этого было грустно. Тоскливо. Но тот, свой, вдруг подал знак, взглянул опасливо и поднял хобот – и сон тут же рассыпался.
Двойной Лоб раскрыл глаза. Перед ним стоял двуногий. Огромный шерстистый двуногий, красновато-коричневого цвета, тянулся вверх, раскинув когтистые руки.
Двойной Лоб всегда ненавидел двуногих и даже сейчас ненавидел, когда мир вдруг изменился, когда деревья и кусты светились радужным ореолом, воздух угревался и пузырился, а у двуногого вместо острых палок на руках выросли когти.
Но двуногий вдруг опустился на четыре лапы и стал здорово смахивать на обыкновенного медведя с вытянутой бурой мордой. Похожий на медведя двуногий шумно втягивал воздух раздутыми чёрными ноздрями, и запах от него валил вполне медвежий.
Лежащий на боку мамонт попытался подняться. Подогнул ноги, дёрнулся, крутанул головой – не получалось. Медведь с нескрываемым интересом следил за его выкрутасами.
Он не боялся медведя. Но его поражал валящийся мир. Земля скользила под боком мамонта и не позволяла подняться. Хотя мамонт всегда должен стоять на ногах. Ведь он самый мощный в степи, и ему следует предъявить свою мощь тому же медведю, чтобы не пялился, а убирался прочь.
Двойной Лоб затрубил полулёжа. Звук получился солидный, воздушная струя из хобота подняла столбик пыли, нахальный медведь два раза шумно чихнул и попятился. А мамонт, наконец, сумел встать на колени.
Теперь его рост уже заметно превосходил медвежий, и нахал почувствовал себя неуютно. Стал кивать головой, словно трусливая гиена, и понемножку отступать. А когда Двойной Лоб затрубил ещё раз и что было сил, медведь попросту развернулся и поковылял в кусты. Гордый мамонт в порыве погони вскочил было на ноги, но обе задние опоры предательски подогнулись, и гигант снова сильно стукнулся о землю, на этот раз своим нехилым задом.
Воздух всё ещё пузырился, сверкающие солнечные жилы сцепляли небо и землю в единую паутину, в этой паутине, как малая мушка, как раз и запутался мамонт. Стоило только пошевелиться, и паутинка начинала дрожать, опутывать голову, в глаза тут же вплывали палевые круги. Ничего плохого в таком состоянии не было, Двойному Лбу даже нравилось наблюдать за столь забавным миром, но внезапно он почувствовал сильную жажду. Она прорвалась в его голову откуда-то извне и тут же заполонила всё без остатка. Не осталось никакой паутины, пузырящегося воздуха и радужных кустов. Весь мир одним незаметным движением обернулся нестерпимой жаждой, жёлтой иссушающей пеленой.
Обратно мамонт попробовал встать. И снова ноги его подкосились. И тогда он пополз на коленях к воде, не замечая колючих кустов, то и дело встречавшихся на пути. Множество колючек запуталось в его шерсти, много царапин осталось на шкуре под шерстью, в довершение всех своих бед обезумевший от жажды зверь едва не выколол глаз об острый сук, но уже у самой реки сумел-таки подняться на ноги. Шатаясь, он вошёл в воду и долго, бесконечно долго пил. Голова его прояснялась, чем больше он пил, и, наконец, он вспомнил о своём маленьком спутнике.
Поскользнувшись на скользком берегу и едва не упав в очередной раз, Двойной Лоб быстрым шагом взбежал на прибрежный откос и дальше на взгорок, поросший кустарником.
Детёныша нигде не было.
****
Вода небрежно плещется о песчаный берег, а Режущему Бивню кажется, будто он слышит, как поёт каждая капелька. Поёт соприкосновение. Нежность.
Он улыбается. Он пришёл искупаться после нелёгкого дня, пришёл один – и вдруг передумал, забыл. Эта вода, она так хороша и без него, он не хочет порушить её сладкую песню.
А по воде плывут лебеди. Как три облака в синем небе. Он, она и птенец, уже большой. И теперь охотник смотрит на них, на белых птиц.
Это знак. Знак ему. Их будет трое. Чёрная Ива родит ему сына, они станут как эти лебеди, дружные и прекрасные. Как белые птицы. Как облака на ветру.
Кончается лето. Мир поёт песню Заката. Всё поёт, не только вода. У алого неба тоже есть голос, узор сиреневых облаков напевает, подобно качке деревьев, подобно трепету кустов. И вечерние мотыльки шуршат песню, и стрекозы, и все остальные. Ухо не слышит большинства этих песен, но сердце чувствует. Шаман утверждает, что даже гусеницы могут петь, они поют для муравьёв и дают им молоко, как матери детёнышам. А «детёныши» защищают их, как отцы. И Режущий Бивень будет защищать, теперь у него есть, кого защищать, теперь он знает, о ком заботиться. Весь мир сошёлся в одно, в Чёрную Иву – и в ней это всё, все эти напевы, вся эта прелесть. В ней, в белой лебеди.
В стороне раздались громкие всплески, кто-то грузно плюхнулся в реку – и всё испортил. Режущий Бивень морщится, глядит чуть ли не со злобой. Конечно же, Кривой Хребет. Три лебедя повернули и быстро поплыли вдоль берега прочь. Режущий Бивень тоже поднялся и потихоньку направился следом. Очаровали его эти птицы.
Берег порос светлыми ивами, им достаточно влаги, их узкие листья сочны и блестящи с изнанки. Они все смотрят вслед заходящему солнцу, провожают светило, готовятся ко сну. Режущему Бивню тоже надо бы возвращаться, немного поспать и опять браться за работу. Опять. Потому что работы оказалось больше, чем он рассчитывал. Потому что семье нужно мясо на долгую зиму, потому что у него есть жена, ненаглядная Чёрная Ива, а ещё будет сын. Или дочь.
Плесканье Кривого Хребта больше не слышно, лебеди остановились. Мирно покачиваются на воде, словно дремлют. И Режущий Бивень присаживается. Ещё светло. Ещё солнце не село. Ещё рано спать. И, всё равно, Чёрная Ива не может спать с ним рядом, не полагается. А одному – какой сон?
Может быть, он вздремнёт прямо здесь, на берегу, подальше от шума, под сенью ив. И эти ивы будут спать вместе с ним, этим не запрещено, никаких душ они не обидят, никаких духов. Хотя… хотя он не понимает, ну никак не понимает, кого может обидеть любовь, их любовь с Чёрной Ивой, с женой, почему так долго нельзя… Почему? А на оргиях можно. Всё можно. Всё, что угодно!
