Детектив почти ничего не знал о своих отношениях с женщинами. Он мог вспомнить лишь одну, по имени Гермиона, которую он, как ему казалось, любил, но которая, однако, не ответила ему взаимностью. Если в той истории кто-то и стал жертвой предательства, так это он сам. Гермиона не выполнила данных ему обещаний, у нее не хватило духа, чтобы сохранить верность любви. Настоящему чувству она предпочла уют и спокойную уверенность в будущем. Монка до сих пор преследовало ощущение пустоты и потери, возникшее у него после того, как он, отыскав ее вновь, сначала загорелся надеждой, которая вскоре сменилась жестоким разочарованием.
Однако он наверняка знал Друзиллу! Ненависть, которую сыщик увидел на ее лице, могла возникнуть лишь у женщины, считающей себя обманутой и ради удовлетворения жажды мести готовой пойти даже на такой поступок.
Вернувшись домой после несчастного случая, Уильям перечитал хранившиеся у него старые письма и просмотрел счета, надеясь получить представление о прежнем стиле собственной жизни. Однако ему мало что удалось выяснить. Он бережливо относился к деньгам, становясь тем не менее расточительным, когда речь заходила о его внешности. Счета от портного оказались весьма впечатляющими, так же как от швеи, сапожника и даже от парикмахера.
Ему не удалось найти следов какой-либо личной переписки, за исключением писем от сестры Бет, которой он, судя по всему, не спешил отвечать. Сейчас Монк снова принялся перебирать свои бумаги, однако письмо Друзиллы так и осталось единственным документом подобного рода. Другой корреспонденцией личного характера он, по всей видимости, не располагал.
Детектив опять убрал бумаги на место. Этих свидетельств человеческого бытия было явно недостаточно. Их не хватало, чтобы он мог осознать собственное «я», ощутить себя личностью с определенным характером. В его жизни, наверное, случилось очень многое, о чем он не имеет понятия и скорее всего уже никогда не узнает. Он, несомненно, успел испытать любовь и ненависть, переживал боль, питал надежды, терпел унижения и одерживал победы. Однако все это изгладилось из его памяти – так, словно и не существовало вовсе.
Однако для других, в отличие от него самого, это оставалось вполне реальным, сохраняло остроту и по-прежнему воздействовало на чувства и вызывало боль.
Как получилось, что он, познакомившись когда-то с такой женщиной, как Друзилла, с ее живостью, красотой, умом и очарованием, впоследствии забыл ее настолько, что, встретившись с нею снова и наслаждаясь ее обществом, так и не сумел даже смутно оживить в памяти ее образ? Ни одной знакомой черты. Сколько бы Монк ни ломал голову, он не находил ни единой ниточки, за которую можно было бы ухватиться, ни одного, пусть даже мимолетного, воспоминания.
Стоя возле окна, он долго смотрел на улицу. Свет по-прежнему оставался сумрачным, однако огни на проезжавших экипажах уже не горели.
Уильям понимал, что Уайндхэм не ограничится одним письмом, что она пойдет дальше. Конечно, ей не удастся что-либо доказать, поскольку на самом деле ничего и не случилось. Однако это не имеет значения. Брошенного обвинения вполне хватит, чтобы разорить его дотла. Заработок частного детектива зависел от его репутации, от доверия, которое к нему испытывали люди.
Делать что-нибудь другое Монк не умел. Что, если Друзилла знала об этом?
В чем же он перед ней провинился? Каким человеком вообще он является… или являлся раньше?
* * *
Эстер продолжала выхаживать Энид Рэйвенсбрук, которая теперь стала понемногу поправляться. Однако за нею по-прежнему требовалось внимательно следить, в противном случае болезнь могла вернуться вновь.
В то утро, когда Монк получил письмо от Друзиллы, мисс Лэттерли возвратилась из импровизированной больницы в дом лорда Рэйвенсбрука, едва держась на ногах от усталости. От постоянного недосыпания она ощущала боль во всем теле, глаза у нее щипало, словно в них попал песок или пыль, а картины человеческих страданий вместе с сопровождающими их звуками и запахами вызывали у нее сердечную боль. Очень многие из заболевших умерли. То, что некоторым удалось выжить, оправдывало создание больницы и усилия трудившихся в ней людей, но число их казалось совсем незначительным в сравнении с огромным количеством жертв. Несмотря на настойчивость Кристиана и на приводимые им аргументы, местный совет упорно не желал принимать никаких мер против эпидемии. Заседавшие там люди боялись тифа, но и стоимость новой канализации тоже повергала их в страх. Они опасались любых новшеств и перемен, нововведений, которые могли оказаться неэффективными, а заодно и старых методов, которые уже исчерпали себя, а кроме того, испытывали страх перед ответственностью, которую могли на них возложить, что бы они ни сделали. Эта борьба отнимала немало сил и, несомненно, была обречена на неудачу. Тем не менее ни доктор Бек, ни Калландра не собирались сдаваться.
Эстер видела, как они каждый день находили новые доводы и снова устремлялись в бой – и каждый вечер неизменно возвращались с поражением. Единственным утешением оставалось то, что эта пара могла теперь наслаждаться взаимной нежностью, даже несмотря на то что в ней чувствовался привкус боли. Когда с эпидемией будет покончено, им снова придется встречаться не слишком часто, и к тому же скорее всего в официальной обстановке – например, на заседаниях совета попечителей больницы, где Кристиан работал, а леди Дэвьет являлась добровольной помощницей. Их встречи, наверное, будут проходить на глазах у других попечителей, или им, возможно, удастся иногда увидеться где-нибудь в коридоре, постоянно опасаясь, что им кто-то помешает. Им придется разговаривать о чем угодно, кроме как о самих себе. И так, судя по всему, будет продолжаться всегда.
Горничная, открывшая медсестре дверь, сказала, что ужин уже готов и что она, если желает, может поесть, после того как увидит леди Рэйвенсбрук и миссис Стоунфилд.
Поблагодарив девушку, мисс Лэттерли поднялась наверх.
Энид сидела на кровати, опершись спиной на сложенные горой подушки. Глядя на ее изможденное лицо, можно было подумать, что она не ела или не спала в течение нескольких дней. Глубоко запавшие глаза женщины окружала напоминавшая кровоподтеки синева, а кожа ее сделалась бесцветной и тонкой, словно бумага. С плеч больной свешивались жидкие пряди волос, а тело ее настолько исхудало, что кости, казалось, вот-вот пронзят немощную плоть и выступят наружу. Однако леди Рэйвенсбрук улыбнулась, стоило ей увидеть свою сиделку.
– Как там они? – спросила она. Голос у нее еще оставался слабым, и лишь охвативший ее внутренний порыв заставил его звучать громче. – Им стало хоть немного легче? Как дела у Калландры? С нею ничего не случилось? А у Мэри? У Кристиана?
Эстер заметила, что напряжение, которое она до сих пор испытывала, сразу стало меньше. В комнате было тепло и уютно. В камине горел огонь. Девушка как будто попала в другой мир, абсолютно не похожий на больницу с ее грязью, чадящими свечами и запахом множества давно не мывшихся людей, ставших жертвами жестокой болезни.
Медсестра присела на край кровати.
– Калландра и Мэри пока чувствуют себя хорошо, хотя они здорово устали, – ответила она. – Кристиан по-прежнему сражается с советом, но я сомневаюсь, что ему удастся отвоевать у них даже ярд земли. А эпидемия, как мне кажется, понемногу пошла на убыль. Люди, конечно, еще продолжают умирать, но сегодня мы отправили двоих домой – оба они поправились настолько, что смогут теперь обойтись без нашей помощи.
– Кто это? Я их знаю? – заинтересовалась леди Энид.
– Да, – ответила мисс Лэттерли, широко улыбнувшись. – Тот маленький мальчик, который вам так нравился и который, как вы думали, уже не выживет…
– Он остался жив? – удивленно проговорила ее пациентка, и глаза у нее загорелись. – Он поправился?
– Да. Сегодня он ушел домой. Не знаю, откуда у него взялись силы, но он не умер, – рассказала медсестра.
Энид откинулась на подушки. Лицо ее сделалось радостным – оно, казалось, излучало свет.
– А кто другой? – поинтересовалась она.
– Женщина, у которой четверо детей, – сказала Эстер. – Сегодня она отправилась к ним… Но расскажите, как вы сами себя чувствуете? Именно это я и пришла узнать.
Она задала этот вопрос лишь потому, что леди Рэйвенсбрук являлась ее близкой подругой – а на самом деле медсестра уже и так все поняла по ее виду. Энид явно стала поправляться. Глаза у нее просветлели, а температура понизилась до нормальной, хотя после изнуряющей болезни она выглядела так, словно ее вот-вот покинут последние силы.
Больная улыбнулась.
– Мне просто не терпится поскорее поправиться, – призналась она. – Я ненавижу эту слабость. Я с трудом поднимаю руки, чтобы поесть, а о том, чтобы причесаться, вообще не может быть и речи. Я лежу здесь без всякой пользы. У меня столько дел, а я трачу на сон три четверти суток!
