– Это очень хорошо, – успокоила подругу Эстер. – Не сопротивляйтесь. Вас лечит сама природа. Вы скорее поправитесь, если примете это как должное.
Леди Рэйвенсбрук стиснула зубы.
– Ненавижу сдаваться!
– Одно из правил военной тактики гласит, – наклонилась вперед с видом заговорщика мисс Лэттерли, – никогда не вступай в бой, если противник обладает преимуществом. Выбери подходящий момент и не позволяй сделать это ему. Отступи и вернись, когда перевес сил будет на твоей стороне.
– Вы никогда не мечтали о военной карьере? – поинтересовалась Энид со смехом, который тут же сменился кашлем.
– Довольно часто, – ответила медсестра. – По-моему, у меня это получилось бы получше, чем у тех, кто занимается этим сейчас. Во всяком случае, не хуже.
– Только не повторяйте этих слов при моем муже! – в шутку предупредила ее пациентка.
Эстер не успела ответить, потому что в комнате появилась Женевьева. Теперь эта дама не казалась столь встревоженной, как во время ее последней встречи с медсестрой, несмотря на то что она наверняка устала и, как сообщил мисс Лэттерли Монк, не получала с тех пор никаких обнадеживающих известий.
Эстер поздоровалась с нею, и они, обменявшись новостями о состоянии Энид, отправились разделить ужин, который накрыли для них в гостиной экономки.
– Тиф в Лаймхаусе теперь определенно пошел на убыль, – заметила Эстер во время разговора. – Жаль только, что мы не можем ничего сделать, чтобы не допустить новой эпидемии.
– А что вообще можно сделать? – нахмурившись, спросила миссис Стоунфилд. – Люди там живут так, что она просто не может не повториться.
– Изменить условия жизни, – ответила мисс Лэттерли.
На лице Женевьевы появилась улыбка – горькая, свидетельствующая даже об отвращении и вместе с тем исполненная жалостью пополам с гневом.
– С таким же успехом можно попробовать остановить морской прилив. – Подцепив вилкой кусочек мяса из запеканки с говядиной и почками, она отправила его в рот и спустя минуту заговорила снова: – Людей нельзя изменить. Может быть, одного или двоих – да, но только не многие тысячи. Такую жизнь вели целые поколения – ели хлеб с квасцами и пили молоко пополам с водой. – У женщины вырвался короткий смешок. – Даже чай у них скорее подойдет для того, чтобы травить крыс. Такие лакомства, как свиные ножки или копченая селедка, достаются только работающим мужчинам, остальные в семье обходятся без них. Фруктов и овощей вообще никто не видит. На целую улицу, если не на две, приходится только один колодец, у которого выстраиваются очереди людей с ведрами, вода в котором заражена стоками из канализации, помоек и выгребных ям. К тому же там часто пользуются одним и тем же ведром для всех нужд! – Голос миссис Стоунфилд звучал сердито, в нем чувствовалась горечь, и он даже ломался от волнения. – Люди там рождаются больными, и болезнь сводит их в могилу. Несколько канализационных труб ничего не изменят!
– Вы ошибаетесь, – медленно проговорила Эстер. Столь горячая и неожиданно откровенная речь Женевьевы вызвала у нее недоумение и заставила девушку почувствовать себя смущенной. – Проблема заключается в городских стоках и выгребных ямах.
У ее собеседницы чуть искривился рот.
– Это одно и то же, – пожала она плечами.
– Нет! – возразила мисс Лэттерли, наклонившись над столом. – Если б там проложили настоящую водяную канализацию, тогда…
– Водяную? – На лице Женевьевы появилось удивленное и одновременно испуганное выражение. – Тогда нечистоты разольются повсюду!
– Нет, не разольются…
– Как бы не так! Я сама видела это во время прилива или сильных дождей, когда вода начинает прибывать, выгребные ямы переполняются и их содержимое льется в сточные канавы! Даже после того, как вода отступает, эта дрянь целыми кучами оседает на мостовой! Ее можно сгребать лопатой!
– Где? – медленно проговорила медсестра. В голову ей пришла вдруг невероятная мысль, оформившаяся в сознании и показавшаяся ей слишком смешной для правды, совершенно дикой и нелепой.
– Что? – Лицо миссис Стоунфилд покраснело, словно ей неожиданно стало стыдно. Она принялась подыскивать нужные слова и не находила их. – Ну… может, я не видела этого сама, мне следовало сказать, слышала… – Она наклонилась вперед, сделав вид, что продолжает есть, однако на самом деле теперь лишь ковыряла вилкой в тарелке.
– Кейлеб живет в Лаймхаусе, так ведь? – напомнила ей Эстер.
– По-моему, да. – Женевьева сразу напряглась всем телом, а ее рука с вилкой судорожно замерла. – Почему вы о нем спрашиваете? Я узнала об этом не от него! Мне довелось видеться с ним всего лишь один или два раза. Я вообще почти не знаю его! – Лицо ее теперь выражало отчаянный страх и презрение, слишком сильное, чтобы передать его в словах.
Сиделка почувствовала угрызения совести за то, что произнесла имя человека, отнявшего у ее собеседницы столь многое. Она невольно протянула руку и дотронулась до лежащей на столе руки миссис Стоунфилд:
– Простите. Я напрасно заговорила о нем. У нас с вами наверняка найдутся более интересные темы для обсуждения. Вчера вечером, когда я уходила, мне попался в холле мистер Нивен. Он, похоже, весьма благородный человек и ваш преданный друг.
Женевьева слегка покраснела.
– Да, – согласилась она. – Он очень любил Энгуса, несмотря на… неудачи в делах, которые обрушились на него из-за того, что Энгус оказался более опытным. Он на самом деле способный человек – собственные ошибки не прошли для него даром.
– Я рада за него, – искренне ответила медсестра. Тайтус Нивен понравился ей с первого взгляда, и к тому же ему явно нравилась миссис Стоунфилд. – Возможно, ему как-нибудь удастся исправить положение, в котором он оказался.
Женевьева опустила глаза. Несмотря на некоторую принужденность, она решительно приподняла изящный подбородок, а очертания ее полных губ наводили на мысли о нежности и тоске.
– Я… Я собираюсь предложить ему место управляющего в конторе, если… если, конечно, мне позволят это сделать. – Она подняла глаза на Эстер. – Вы, наверное, считаете меня холодной эгоисткой. Еще никому не удалось доказать, что случилось с моим мужем, а я уже чувствую это сердцем и поэтому обдумываю, кого мне назначить на его место. – Она вновь наклонилась над столом, отодвинув от себя тарелку с недоеденным ужином. – Но я больше ничем не могу помочь Энгусу. Я перепробовала множество способов, пытаясь уговорить его больше не встречаться с Кейлебом, но он не желал меня слушать. Теперь мне нужно думать о детях и о том, как сложится их судьба. Никто не станет дожидаться, пока я перестану его оплакивать. – Женщина продолжала пристально всматриваться в собеседницу неподвижным взглядом, и медичка убедилась в том, что ее собеседница обладает немалой силой и умеет принимать решения, благодаря чему она и сделалась такой, как есть. Именно эта способность помогла миссис Стоунфилд совладать с собственной болью, скрывать ее, не позволять ей вырываться наружу, думая прежде всего о будущем собственных детей.
Возможно, выражение лица Эстер отчасти выдало то восхищение, которое она сейчас испытывала, потому что Женевьева сразу как будто смягчилась и улыбнулась печальной улыбкой, обращенной скорее к себе самой.
Ее имя казалось слишком официальным для такой женщины, как она, столь земной и естественной. При свете лампы мисс Лэттерли различала лежащие у нее на щеках тени от длинных ресниц и едва заметный пушок на коже. Может, Энгус называл ее Дженни?
Дженни… или Джинни?
Что, если именно в этом скрывалась разгадка того, почему миссис Стоунфилд имела столь четкое представление о жизни обитателей Лаймхауса и других подобных мест, почему она испытывала почти панический страх перед бедностью? Что, если, познав ее сама, она решила любой ценой не допустить, чтобы ее дети терпели холод и голод, испытывали страх и стыд, точно так же, как когда-то их мать? Убожество и отчаяние, царившие в трущобах Лаймхауса, накрепко запечатлелись у нее в памяти, и даже окружавший ее теперь уют не мог изгладить этих воспоминаний. Возможно, она была как раз той девушкой, о которой упоминала Мэри, той, кому удалось выбраться из тех нищих кварталов, выйдя замуж.
– Да, – тихо проговорила Эстер, – да, я понимаю. Не сомневаюсь, что Монк не пожалеет сил, чтобы найти доказательства гибели Энгуса. Он очень умен. Если ему не удастся сделать это одним способом, он найдет какой-нибудь другой. Не отчаивайтесь.
Женевьева посмотрела на нее с надеждой и любопытством во взгляде.
– Вы его хорошо знаете? – спросила она.
Медсестра замялась. Как ей следовало ответить на такой вопрос? Она сомневалась, что ответ был известен ей самой, не говоря уже о том, чтобы поделиться этим с кем-то еще. Что вообще она знала о Монке? Ее знания скорее напоминали обширные неизведанные пространства, перемежающиеся с извилистыми лабиринтами, о которых, возможно, не имел представления даже он сам.
