Солнце не взошло. Поиграла недолго заря и погасла. Где-то вдалеке завыла собака, потом другая, поближе, потом еще ближе, и вот совсем рядом завыла Черная Кисточка. Собаки нередко встречают полярную ночь воем. Колян почувствовал, что и на него вдруг навалилась собачья тоска, его неудержимо тянет сесть рядом с Черной Кисточкой, поднять голову к небу и тоже дико завыть.
— Что, взойдет, не взойдет? — спросила Ксандра, выбежавшая поглядеть, как покажется солнце последний раз.
— Нет. Лайки уже прощаются с ним, — ответил Колян и крикнул на Черную Кисточку: — Довольно наводить тоску! Замолчи!
— И тебе довольно мерзнуть! — Ксандра потянула Коляна в дом.
Там она весело объявила матери:
— Не взойдет, уехало на Волгу.
Коляну стало удивительно: неужели она радуется? А Ксандра в самом деле радовалась: вот она увидит и еще одно северное диво — полярную ночь.
— Ты сказала: солнце уехало на Волгу. Как понимать это? — спросил Колян.
— Так и понимай: здесь тю-тю, нет, а на Волге светит вовсю.
— Там не бывает темной поры?
— Бывает каждый день.
— А большая, длинная, как у нас?
— Такой не бывает.
Колян долго молчал, полный недоумения и недоверия, искоса поглядывая на Ксандру: смеется она над ним или не смеется? Не смеялась. Тогда он подсел к Катерине Павловне и попросил:
— Расскажи про солнце!
Рассказ получился не только о солнце, а захватил землю, луну, звезды и тянулся несколько вечеров. Коляну он показался сказкой. Особенно неправдоподобно, даже смешно, что солнце, луна, звезды не ездят на оленях, а передвигаются сами, висят так, ни на чем и как-то невидимо держатся друг за друга. И когда его уверяли, что это не сказка, а правда, он говорил:
— Это не можно без оленя. Вы смеетесь надо мной.
Но интереса к русской сказке о солнце не терял и время от времени просил:
— Расскажите про ваше солнце. На чем ездит оно?
Ему снова и снова твердили, что солнце везде, на всю землю, одно и ни на чем не ездит. А он выдвигал новые недоумения: озер, гор, рек много, в каждом месте свои, разные. Почему солнце одно?
На этот раз темная пора для Коляна была легче, чем прежде. Заготовку дров и пастьбу оленей он соединил в одно дело: пока рубил да пилил, олени вполне наедались. От топки печей он получал хорошее жилье, тепло, жалованье. Не надо бегать с ружьем, долбить проруби, возиться с сетью, мясо и рыбу можно купить. Тьма не манила его на улицу, он старался больше быть около ярких, немигающих ламп, которые освещали школу.
С тем же упорством, с каким вязал при отце рыболовные сети, он учился читать, писать, считать. И впрямь складывание слогов в слова и отдельных цифр в задачки сильно напоминало ему вязание сетей.
Катерина Павловна и Ксандра часто читали вслух, для всех, иногда особо для Коляна. Чаще всего он просил почитать книгу «Народы России», а из нее — статью о лопарях. Он разобрал ее всю «по косточкам».
«Лопари тихие, честные. Воровства нет. Крепко любят свою родину, свой народ… Любят выпить» — это считал правильным. А вот это — «к чужим недоверчивы, пришлого человека могут обмануть» — считал клеветой. Если и обманывают иногда, то виноваты не лопари, а чужие. Они за тем и едут в Лапландию, чтобы обманывать доверчивых лопарей, отнимать у них землю, озера, промыслы.
После переезда в Хибины Луговы выписали несколько газет и журналов. Каждый почтовый поезд привозил им большую пачку. Просмотрев бегло, Катерина Павловна уносила почту мужу. Палата выздоравливающих, где лежал он, обратилась как бы в читальню и одновременно в клуб. На тумбочках и подоконниках — всевозможное печатное слово. Желающие почитать брали кому что хотелось. И все время, затихая только на ночь, гудели разговоры о войне, в которой Россию сильно били, о рабочих забастовках по большим городам, о голодных демонстрациях, о будущем страны, которое уже не стучалось, а ломилось во все двери.
Железная дорога с регулярным пассажирским и почтово-телеграфным сообщением как бы приблизила мурманский Север вплотную к Петрограду, Москве, Поволжью, Уралу… И на далекой окраине было явно, что царизм, триста лет душивший Россию, трещит, разваливается. Самые вольные мысли высказывались открыто среди многолюдья, и никто не хватал за это, не тащил на расправу. Начальство, и гражданское и военное, заметно посмирнело, а подчиненный, трудовой люд осмелел. Посмелели речи, походка, лица, выражение глаз. В разговорах, в газетах быстро, широко утверждались слова «братишка», «товарищ». Колян и Ксандра слышали их всюду, крепко приняли и в свой язык.
Газеты стали драгоценностью: их передавали из рук в руки, прежде чем истратить на обертку, закрутку, глядели внимательно, нет ли чего важного. Появились первые спекулянты ими.
Прочитанные газеты Сергей Петрович возвращал домой, затем Колян передавал их Крушенцу для заключенных. Оттуда они уже не возвращались, иные шли на курево, иные зачитывались впрах.
И вот однажды, получив газету, где уже не намеками, а открыто писали: «Долой самодержавие! Долой царя!» — Крушенец со всего размаха вонзил топор в пень и гаркнул:
— Товарищи заключенные, бросай работу! Объявляю митинг угнетенных.
Заключенные побросали топоры, пилы, начали грудиться.
— Товарищи конвоиры, присоединяйтесь! — продолжал Крушенец, размахивая газетой. — Вы — тоже угнетенная, обманутая масса.
— Я тебе не товарищ! — крикнул начальник конвоя, подскочив к Крушенцу. — Заткни глотку! Отдай газету!
— Ты — раб, поставленный над рабами. Серая вошь, которую посадило на нас начальство. Последний раз говорю тебе: товарищ, присоединяйся к нам! Потом проситься будешь — не примем. Товарищи угнетенные, слушайте! Вот газета, орган печати… — и начал читать о преступлениях царей Романовых перед народами России. Грабили. Судили. Ссылали на каторгу. Убивали. Вешали.
Заключенные тесней сгрудились вокруг Крушенца. Начальник конвоя примолк, отступил, растерянно оглядывая своих конвоиров, искал у них помощи. Но они отворачивались от него и внимательно слушали чтение.
На митинге приняли резолюцию «Долой царя!». Крушенец подошел к начальнику конвоя, взял его за подбородок, как мальчишку, и сказал:
— Слышал, кому служишь? Убийцам, вешателям, грабителям народа. Бросай винтовку! Не бросишь — вырвем.
— Ну-ну, разошелся больно, — окрысился начальник и отпихнул Крушенца, но не прикладом винтовки, как прежде, а рукой.
— Не бросишь — на мое место встанешь. Дрова рубить. Под конвоем. — Крушенец сверкнул оскалом зубов, цыкнул под ноги начальнику струйку слюны, сказал с презрением: — Мозгля тухлая! — И повернулся к заключенным: — Начнем, товарищи! Революции дрова тоже потребуются.
После того дня заключенные зажили сами по себе: на работу приходили и уходили когда вздумается, говорили все что захочется, а притихший конвой только болтался около них, как ничего не значащая тень.
Катерина Павловна стала заметно чаще проведывать мужа и дольше сидеть у него, а вернувшись домой, выпроваживала Ксандру и Коляна то в лавочку, то погулять, покататься, сама же закрывала дверь квартиры на крючок, задергивала окна занавесками и притихала. Колян и Ксандра догадывались: она делает что-то тайное. А что? Несколько раз они прислушивались у двери, у окон. Из дома доносились самые обычные звуки: негромкий переступ ног, обутых в мягкие туфли, звяк упавших ножниц. Но когда приходил кто-либо и стучался в дверь, Катерина Павловна открывала ее не сразу, а с порядочным промедлением и с таким видом, будто крепко спала и ее разбудили не вовремя.
— Мамочка, что сталось с тобой, почему так усиленно осторожничаешь? — пробовала выспрашивать Ксандра.
Мать отвечала:
— По-твоему, живи нараспашку? Пододеяльник украли, а распустись — и остальное утащат.
— Пододеяльник — какая-то случайность, — мямлила Ксандра, — вообще по поселку нет воровства.
— Потому и нет, что бережется народ.
— Сказала тоже: бережется. Вон лопари совсем ничего не закрывают. Входи и бери что хочешь.
— А мне вот взаперти лучше, спокойней.
Вскоре прилив особой осторожности кончился. Катерина Павловна в один из дней будто совсем позабыла о дверях, замках, крючках и занавесках. Но выдумала новую причуду — попросила Коляна вырубить и очистить от сучков, от коры пятьдесят разных палочек.
— Зачем? — снова заинтересовалась Ксандра.
— Для школы.
— А зачем?
— Потом увидишь! Расскажу — будет неинтересно глядеть.
— Какая ты скрытная, — упрекнула дочь. — Я так же буду с тобой, больше ничегошеньки не скажу. — Она вильнула косой и ушла обиженная.
— А ты слишком нетерпелива, — сказала мать вдогонку ей. — Не хочешь подождать, когда испечется пирожок, готова глотать сырое тесто.
