Он решил: «Это я не спущу» — и как одержимый начал мстить и вредить всякому начальству.
— Что передать ему? — исходя нетерпением, шипел Крушенец, готовый схватить за грудки мешкавшего Коляна.
— Скажи: лопарь Колян спрашивает, что надо Спиридону?
Пустили по цепочке.
— Бежать, — пришел ответ, радостный для Крушенца и тревожный для Коляна.
Он знал, что такое бежать, сам пробовал это. «Бежать… Но что я, маленький лопарь, могу сделать для него?» — думал один. «Бежать… Вот это бомба!.. Вот будет шухер», — думал другой.
Крушенец был слишком взволнован, чтобы сразу изобрести что-нибудь дельное для побега, к тому же не знал ничего о Спиридоне: за что осужден, на что способен, имеет ли помощников, каков план побега, и отпустил Коляна домой. Сам немедля связался со Спиридоном по цепочке.
Разговор шел гораздо медленней, чем лицом к лицу, и за остаток первого дня Крушенец успел задать Спиридону только два вопроса: «Куда?» и «Что приготовить?» В ответ получил: «К морю» и «Оленью упряжку, лыжи, еды». На другой день переговоры продолжались. Выяснилось, что у Спиридона есть только желание бежать, а больше ничего не подготовлено и даже не обдумано самое главное — как вырваться из-под стражи. Бежать из казармы, превращенной в тюрьму, было невозможно: оставалась лесосека и дорога между нею и станционным поселком.
Крушенец испытал новую радость: ему выпало редкостное дело — устроить побег, преподнести начальству здоровеннейшую дулю. На лесосеке он проберется в команду штрафников, сделает там шухер, отвлечет на себя охрану, и Спиридон убежит во время переполоха. А Колян к этому моменту приготовит оленью упряжку, лыжи, продукты и умчит беглеца дальше. Шухер устроить нетрудно: он знал, что всякое его появление, даже вполне невинное, возбуждает, будоражит людей. Подплеснуть в это настроение «керосинчику», и готов шухер.
Подойдя и раз и два накоротке, как бы между прочим, Крушенец изложил свой план Коляну. Тот, посверкивая крепкими белыми зубами, одобрительно улыбался и кивал, но в конце концов неожиданно сказал:
— Нет. Я не могу провожать Спиридона.
— Трусишь? — Крушенец презрительно скривил рот. — Зря провожал тебя Спиридон.
— Я топлю печи в школе. Уеду — скоро заметят.
— Найди кого-нибудь.
— Я дам оленей, санки, лыжи — пусть Спиридон едет сам. Спроси, умеет ли он править олешками.
Снова заработала цепочка, унесла вопрос и принесла ответ: не умею.
— Не умеет — нельзя бежать одному, — сказал Колян. — Свои же олени могут привезти обратно. Бывало такое дело.
— Тогда ищи провожатого. Помни: он за тобой! Отвечать будешь мне, — с угрозой, жарко шепнул Крушенец. Это было уже лишнее: Колян решил проводить сам — будь что будет, — если не найдет другого охотника.
— Узнай, далеко ли провожать, — попросил он Крушенца.
Спиридон ответил: «Сколь можно. Дальше пойду на лыжах».
Чем больше обдумывал Колян побег, тем ясней становилось, что самым лучшим помощником ему будет Ксандра. Если он сам пойдет за продуктами, на это сразу обратят внимание: никогда ничего не покупал — он столовался у Луговых — и вдруг сразу набрал мешок. Ксандра же постоянно ходит в лавочку, покупает много, на целую семью. Если он поедет провожать Спиридона, получится еще хуже: и в школе нет его, и на лесосеке нет, все станет понятно. Уехать совсем из Хибин и заодно прихватить Спиридона тоже не годится: надо брать куваксу, гнать оленей, с таким хвостом не ускачешь незаметно. А Ксандра поедет будто прокатиться — она часто выезжала одна, — и даже мать ни о чем не догадается.
Он позвал ее покататься и направил оленей на лесосеку, с которой, по окончании рабочего дня, все уже разошлись. Заехав в гущину пней, поваленных, но не увезенных деревьев, разбросанных везде сучьев, Колян остановился и спросил:
— Ты помнишь солдата Спиридонома?
— Спиридона, — поправила Ксандра. — Это который провожал нас? Помню.
— Он работает здесь, на лесосеке. — Помолчал, повздыхал, пока решился приступить к главному, и сказал шепотом, как привык говорить об этом с Крушенцем: — Ему надо бежать.
— Почему? Куда? Что случилось? — без предупреждения перешла на шепот и Ксандра. В доме, когда жили без отца, говорили о нем всегда так, на ухо.
— Помнишь, он помогал нам взять олешков Максима. За это его посадили в тюрьму, водят под стражей. Теперь надо помочь ему.
У Ксандры хотело вырваться всегда готовое: «Я сделаю, я помогу», но она сдержала его и сквозь стиснутые зубы промычала неопределенное, бессмысленное «м-м-м»…
— Пойдем, поглядим, где побежит он! — позвал Колян.
Спиридона ждал нелегкий путь: сначала действующая лесосека с поваленными крест-накрест, но не обделанными еще, сучковатыми деревьями, дальше старая лесосека, без деревьев, но со множеством пней, с разбросанным повсюду хворостом, еще дальше на сотни верст горы, леса, тундра и снега, снега…
На краю заброшенной лесосеки остановились, и Колян сказал:
— Здесь Спиридона будет ждать оленья упряжка.
— Чья? Кто ямщик?
— Не знаю. Там, — Колян повернулся к действующей лесосеке, — Крушенец устроит шум, спор. Спиридон убежит, здесь сядет в нарту, и олешки умчат его к морю.
— Куда? Море большое, — заметила Ксандра.
— Не знаю.
— В Спиридона будут стрелять?
— Пожалуй, будут.
И долго молчали, каждый ждал, что скажет другой. А сказать что-либо было так трудно. Наконец Ксандра нашлась:
— Давай устроим побег! Ты побежишь, я буду помогать.
Колян ушел на лесосеку, затем выбежал из нее, а Ксандра быстро подъехала, приняла его в нарту и умчала. Они повторили это несколько раз, получилось, наконец, чисто, без всякой мешкотни.
— Ну, а там нас не догонит никакой ветер. — И Ксандра так воинственно тряхнула головой в сторону моря, что у нее из-под шапки выскользнули косы.
— Ты собираешься ехать к морю? — прошептал Колян, задыхаясь. — Одна к морю?!
— Со Спиридоном.
— А обратно одна?
— Хочешь, поедем вместе.
— Мне нельзя. И тебе нельзя.
— Почему?
Колян напомнил, как она ездила искать его. А если поедет к морю и потом обратно, может получиться такая беда. Колян и думать об этом не хотел.
— Я оденусь парнем, — продолжала мечтать Ксандра.
— От этого олени не побегут быстрей, — высмеял ее Колян. — Надо уехать не слышно, не видно. А ты уедешь — мать зашумит на все Хибины.
И снова замолчали. Хорошие, умные мысли были гораздо ленивей, чем глупые. Но все-таки появлялись. Пришла такая: не увозить Спиридона сразу к морю, а сперва в Веселые озера к Максиму, оттуда его переотправят куда надо. У Максима и оленей больше, и места он знает лучше. И еще такая: посильней исследить вокруг лесосеки нетронутые снега. И долго ездили по этим снегам.
Вернувшись домой, Ксандра завела большую стирку, увешала выстиранным весь школьный двор. Колян ушел в поселок.
Нужен был еще один человек, умеющий править оленями. Таких в поселке осталось мало, многие отработались и уехали по домам. Те же, что задержались, имели свои дела и намерения, которые совсем не совпадали с планами Спиридона. Последней надеждой оказался Авдон по прозвищу Глупы Ноги. Он был то податлив, сговорчив, на все согласен, то капризен, своеволен, упрям, смотря по тому, какой стих нападет на него.
Но выбора не было, и Колян пошел к Авдону. В куваксе сидела одна мать.
— Где сынок? — спросил Колян.
— Ушел в поселок.
— В какую сторону?
— Сказал: на станцию. Но ты не ищи его там. Мой Авдон никогда не знает, куда заведут его глупы ноги. Ищи по всему поселку.
Прозвище Глупы Ноги Авдону прилепили — постарались он сам и родная матушка. Пошлют его, скажем, к соседу за спичками, а он уйдет к другому и принесет табак. Да по дороге еще постоит поболтает со всеми встречными. Если дома примутся ругать: «С чего забрел куда не надо! Зачем стоял?» — он оправдывается: «Не я забрел, не я стоял. Это — мои глупы ноги». Пастух, охотник, рыбак он был плохой. На охоте обязательно забредал в такое голокаменье, где не живет ни один зверь, на рыбалке почти всякий раз цеплял сетью что-нибудь подводное, оленей распускал, терял. И даже перепутал невест — шел к одной, а по дороге посватался к другой. Обе отказали. И во всех промашках, неудачах обвинял не себя, а свои глупы ноги: не туда завели, перешли, не дошли. Жил без особых забот, хлопот, желаний и огорчений, как придется, как поведут глупы ноги. Любил поговорить, но говорил так же безалаберно, как шатался, что сболтнет язык, не управляемый головой. На него никто ни в чем не полагался, никто ему не верил, вообще его не считали за полного человека. Одни говорили: «Он спятил с ума». Другие: «Он никогда не бывал на уме». Но за его полную незлобивость, за его младенческое простодушие и с ним обходились как с младенцем — приветливо, любовно.
