Неверный критерий означает, как правило, неверную постановку цели, что обычно обнаруживается поздно и нередко с самыми печальными результатами. В большинстве типичных ситуаций ошибка в выборе критерия оказывается связанной и с ошибочным определением показателя и параметра.61 Культура определения критериев и их взаимосвязи с параметрами и индикаторами была подорвана во время перестройки столь грубо, что и до сих пор не видно признаков ее восстановления.
Спрашивать о показателях и критериях считалось почти неприличным. Вот, например, Н. Шмелев и В. Попов пишут в книге о советском сельском хозяйстве: «Второй по численности в мире парк тракторов используется хуже, чем где-либо: из почти 3 млн тракторов только по причине технической неисправности не эксплуатируется 250 тысяч» [200, с. 158].
Ну и что? Что здесь является показателем, каков критерий? Да, 8 % тракторов находятся в ремонте — много это или мало, хорошо это или плохо? Сколько должно находиться в ремонте в идеальном случае? Почему? Сам выбор параметра смысла не имеет. Он никак не связан с той функцией, которую выполняет трактор в системе сельского хозяйства. Почему же авторы выбирают такой странный параметр и не сообщают критерий? Потому, что если бы они взяли разумный показатель — число гектаров пашни, которую в СССР обрабатывал один трактор, то эффективность его использования пришлось бы оценить как поразительно высокую. Ибо в СССР один трактор обрабатывал площадь, в 10 раз большую, чем в Западной Европе.
Вернемся к мифу об избыточной вооруженности СССР, который нисколько не поколеблен и сегодня. Считалось, что иметь 60 тыс. танков для СССР — настолько плохо, что этот факт можно принять за показатель очевидного абсурда советской системы. Добиться, каким критерием пользуется человек, уверенный в такой оценке, никогда не удавалось и не удается. 60 тысяч танков плохо — а сколько хорошо? Интересно, что попытки военных объяснить, исходя из каких критериев исходило советское военное планирование, никакого интереса не вызывали и не вызывают. Сама категория критерия едва ли не большинству кажется ненужной, надуманной.
Генерал-полковник А. Данилевич, бывший заместитель начальника Генерального штаба и один из военачальников, отвечавших за военное планирование, пишет в 1996 г. в большой статье: «Спрашивают, зачем нам было нужно почти 64 тысячи танков? Мы исходили из того, какой может быть новая война, рассчитывали возможный объем потерь, которые оказались бы несравнимыми с потерями во второй мировой войне: в 2-4 раза, а то и в десятки раз больше. Сравнивали потенциалы восполнения потерь, с одной стороны — США и НАТО, и с другой — СССР и ОВД. Оказывалось, что американцы во время войны могли бы не только восполнять потери, но и наращивать состав вооруженных сил. К концу первого года войны они имели бы возможность выпускать вдвое больше танков. Наша же промышленность, как показывают расчеты возможных потерь (вычислялись с помощью ЭВМ, проверялись на полигонах), не только не могла бы наращивать состав вооружения, но была бы не в состоянии даже поддерживать существовавший уровень. И через год войны соотношение составило бы 1:5 не в нашу пользу. При краткосрочной войне мы успели бы решить задачи, стоящие перед нами. А если долгосрочная война? Мы же не хотели повторения ситуации 1941 года. Как можно было выйти из сложившегося положения? Создавая повышенные запасы вооружения, т. е. такие, которые превосходили бы их количество, требуемое в начале войны, и позволяли бы в ходе ее продолжать снабжать ими армию в необходимых размерах» [65].
Это объяснение на случай войны, которая с очень большой вероятностью велась бы без применения ядерного оружия. Однако бронетанковые силы служили и фактором устрашения, сдерживания НАТО, были средством предотвращения войны. А. Данилевич поясняет: «Американцы считали, что благодаря танкам мы способны пройти всю Европу до Ла-Манша за десять дней, и это сдерживало их».
Оба эти суждения кажутся разумными. Возможно, они ошибочны, но эта ошибка отнюдь не очевидна. Чтобы ее выявить, требуется привлечь фактические данные и логические аргументы как минимум такой же силы. Но никто этих данных не привлекал и на дефекты в логике военных не указывал.
Устранение самой категории критерия из рассуждений на политические и экономические темы стало характерно для элиты реформаторов. Утрата «чувства вектора», то есть понимания фундаментальной важности выбора направления по сравнению со скалярными параметрами движения (быстрее, экономичнее и т. п.), привела к удивительно поверхностному выбору критериев. Например, по отношению к политикам едва ли не главной похвалой стало — компетентный. Это не может быть критерием. Компетентность — скалярная величина, это способность хорошо делать порученное дело, а уж какое это дело (вектор), в чьих оно интересах — совсем другой вопрос.
Но еще более красноречивым признаком дерационализации сознания околовластной элиты, стал демонстративный отказ от определения каких бы то ни было критериев. В конце 1993 г. на международном симпозиуме в Москве сотрудник Е. Гайдара по Институту экономики переходного периода пытался убедить публику, что «реформа Гайдара» увенчалась успехом. Понятно, что это было непросто, изложение поневоле было очень туманным, и последовал вопрос: «Вадим Викторович, в прессе и в научных дискуссиях приходится сталкиваться с различными, подчас противоположными суждениями об эффективности реформ, проводимых „командой Гайдара“. Одни, в том числе и Вы, подчеркивают их успешность, другие говорят о полном провале. На основе каких критериев Вы и Ваши единомышленники судите об успехе реформ? В каком случае или при какой ситуации Вы констатировали бы успехи реформ, а при какой согласились бы, что они провалились?»
Ответ этого экономиста замечательно красноречив. Он сказал: «Я не сталкивался с критериями оценки реформ. Какое-то время я занимался методологией оценок, в частности критерием оптимальности народного хозяйства, исследовал этот вопрос, и, на мой взгляд, не существует объективных критериев оценки реформ, существуют лишь некоторые субъективные критерии» [79].
Итак, «ученый» из НИИ, созданного специально для изучения хода реформ, «не сталкивался с критериями оценки реформ». В это было бы невозможно поверить, если бы сам он не сказал совершенно определенно. Реформаторы якобы даже не задумывались над тем, хорошо ли то, что они делают, в чьих интересах то, что они делают, получается ли у них именно то, что они предполагали или нечто совсем иное.
Кстати, В. В. Иванов не ответил на прямо поставленный вопрос. Его спрашивали не о том, каков «объективный критерий оценки реформ», а каков именно его, сотрудника Гайдара, субъективный критерий. На основе каких критериев именно Иванов и Гайдар судят об успехе реформ? О какой рациональности целеполагания можно говорить, если разработчики доктрины реформы отказываются сообщить критерий эффективности, из которого они исходят.
Экономист-эмигрант И. Бирман в своем докладе уделил этому эпизоду особое внимание. Он сказал о типе мышления реформаторов команды Гайдара: «Он и его команда гордились тем, что они никогда не были ни на одном предприятии. А недавно люди, стоящие у власти, позволили себе сказать, что они никому не объясняли, что они делали, потому что их бы не поняли. Это заявление руководителя правительства. Для меня, уже много лет живущего на Западе, это ужасное заявление. После этого человеку надо немедленно уходить в отставку. И пожалуй, закончить характеристику этой команды можно, коснувшись только что сказанного здесь. Человек, который защищал здесь эту политику — коллега Иванов, специалист, как он сам нам объяснил, по критерию оптимальности, — отказался охарактеризовать меру эффективности этой реформы. Надо ли к этому что-либо добавлять?» [34].
Во многих случаях уход от выработки критерия, согласно которому ищется лучшая (или хотя бы хорошая) комбинация переменных, скрывает под собой очень тяжелое нарушение рациональности — неспособность к целеполаганию, утрату цели, навыка ее сформулировать. Мы идем неизвестно куда, но придем быстрее других!
Деградация функции контроля
Особым направлением в антигосударственной кампании перестройки была массированная атака на структуры, выполняющие функции контроля. Было даже изобретено понятие «административно-командная система», представленная обществу как коллективный враг народа. Под прикрытием этой кампании еще до ликвидации СССР начался демонтаж многих контролирующих структур (например, таможни). В начале 90-х годов Россия, городская промышленно развитая страна, оказалась в необычной ситуации внезапного отказа механизмов, которые в норме гарантировали соответствие множества сторон обыденной реальности определенным нормам и стандартам.
