— Не надо. До нас ответа никто не нашел, и мы не отыщем.
— Ну, что значит «не надо»? Он возникает сам по себе, под настроение.
— Советовать легко, вот я и советую.
— Ты моя киска. Дай я тебя поцелую.
— Нельзя, смотри, вон бабуля смотрит.
— Она смотрит на нас и вспоминает, как сама шестьдесят лет назад была здесь.
— Что она тут делала?
— Целовалась со свои мальчиком. Ты не предполагаешь, что она была молодой?
— Предполагаю. Но они, наверное, вели себя очень скромно.
— Ага. Как мы с тобой.
— Пойдем дальше, а?
— Пойдем.
И мы встали и, держась за руки, пошли в сторону леса.
— Смотри, какая редкая, долгая осень, как много золота осталось на деревьях.
— Жаль, что журавли уже пролетели, я так люблю смотреть на их стаи.
— Да! А ты знаешь, что в наших плавнях в теплые годы зимует несколько пар журавлей?
— Неужели?
— Да, я сам видел. И лебеди.
— Ну, лебедей и я видела. Прямо на городском пляже. Народ кормит их хлебом.
Мы вышли на опушку леса. Из-за сильных ветров наши леса такие низкорослые.
Но других у нас нет, поэтому мы рады и таким. Мы уселись на хвойную подушку.
— Представляешь, может, много лет назад та девушка сидела здесь со своим матросом, из-за любви к которому она потом бросилась со скалы вниз?
— Да что у тебя такие грустные мысли? Надо радоваться жизни.
— Я радуюсь, только мы вымираем, и это грустно.
— Кто это «мы»?
— Ну, русские, например.
— Ты пессимист. С чего ты взял?
— Вот я читал статью, там было написано, что если поселить, скажем, на необитаемом острове пятьдесят мужчин и столько же женщин. И пусть живут. Но с условием, чтоб они все переженились, и у каждой пары было по два ребенка. Ни больше и не меньше. Только два. И у всех последующих поколений по два, и у следующих. Но на них будут влиять все природные факторы и так далее. Так вот, наукой доказано, что через триста лет на этом острове не останется ни одного человека. Потому что два ребенка не обеспечивают воспроизводство. А чтоб численность не упала, а осталась такой же, нужно, чтоб было у каждой пары было два и семь десятых ребенка, то есть число e. Помнишь основание натурального логарифма?
— Конечно. А у нас в классе двое детей только у нескольких семей. Троих нет ни у кого. У большинства по одному. Это значит что? Мы вымрем?
— Естественно. Если, к примеру, мы с тобой не наклепаем шестерых.
— Хороши у тебя шуточки.
— А что?
— Подумай сам — шестерых.
— А! Вот то-то и оно! Каждый считает, что кто-то за него обеспечит рост народонаселения или хотя бы его сохранение. А где твой личный вклад в это дело, спросит всевышний на страшном суде?
— Не пугай, а то сейчас побегу в роддом, записываться в очередь.
— Пугай не пугай, а участь так называемых цивилизованных народов решена, их сменят азиатские и африканские расы. Не сразу, постепенно, но, увы, все идет к этому.
Мы помолчали, огорченные участью цивилизованных народов. Потом мы как-то так, совершенно неожиданно, стали целоваться. Я попытался бережно уложить ее на спину, но она уперлась руками позади себя и не позволила мне это сделать.
Да я и не особенно настаивал. Мне и так было хорошо с нею. С моей девушкой.
Имел ли я право так ее называть? Ведь еще совсем недавно она ходила с Мишкой.
Было ли у них что-нибудь? Неужели этот кобель добился своего? Тяжкий вопрос терзал мое сердце, но я не решался что-либо спрашивать.
— Какая у тебя тугая молния на куртке, — прошептал я, потянув вниз замочек.
— Я замерзну, — смеялась Наташа.
— А я тебя согрею, — говорил я, принимаясь за пуговки ее кофточки.
— Я простыну и заболею, — она вяло отталкивала мои ладони.
— Как жаль, что сейчас не лето, я бы тебя уже полностью раздел.
— Ты нахал. Перестань.
— Как у тебя тут красиво, сплошные кружева. Зачем это, если никто не видит?
— Как никто? Ты же вот видишь.
— Так я сколько этого ждал. Сейчас посмотрю минутку, а потом? Для кого это?
— Значит, для меня самой. Игорь, я так и правда замерзну.
— Извини, забыл, я же обещал согреть, — я прижался лицом к ее шее.
— Ой, щекотно, не надо. Порвешь.
Я стал целовать волшебную кожу ее шеи, потом ниже, пальцами я попытался проникнуть под кружево ее комбинации, под чашечку лифчика, но все было так туго, что я понял, что действительно скорее порву всю эту красоту, чем доберусь до соска ее груди. И я трогал ее грудь через эти непреодолимые преграды, и это все равно было приятно и волнительно. Я посмотрел ей в лицо, она улыбалась какой-то странной улыбкой, и я стал вновь целовать ее в губы.
— Наташа, я влюблен в тебя.
— И я в тебя, но, пожалуйста, давай я застегнусь. Я простыну.
— Хорошо. Только пообещай мне.
— Что?
— Что мы будем встречаться. Что ты теперь — моя подружка.
— Хорошо.
— Что «хорошо»?
— Я твоя подружка.
— Я все сам застегну, ладно?
— Попробуй.
Мы шли домой медленно и, пока не вошли в городок, часто останавливались и целовались. Меня распирала любовь к ней. Светлая и радостная. Мать сразу заметила.
— Что-то ты весь светишься, — сказала она.
Что я мог ответить? Сказать: «Мамуля, я втюрился». Нет, невозможно.
А сегодня мы обменялись листиками. Казалось бы, простые тетрадные странички.
Но для кого простые, а для меня золотые. Я написал стихи для Наташи, а она написала мне. Я свое стихотворение написал за пять минут, прямо так, сразу, словно выдохнул. Даже ничего не исправлял. Что значит вдохновение.
Я лечу домой, чтоб прочесть стих Наташи. Я все время держу руку в кармане, а в руке ее конверт. Словно боюсь, что он исчезнет. Никогда не получал стихов от девушек. Честно сказать, и этот-то выклянчил. Но все равно приятно. Даже жарко в груди. Что она написала мне? Я так волнуюсь. И вот я дома.
Как здорово, никого нет, я раскрываю конверт. Ее ровный почерк. Ее.
Что-то сдавило мне горло.
Текла тихая pечкаИ pаздвоилась вдpуг.Раскололось сеpдечкоМежду двух, между двух.Рыжий мальчик влюблённоНад гитаpой грустит.Стаpый клён возле домаШелестит, шелестит.Другой шепчет признанья,С ним волнительно мне.Он зовёт на свиданьеПри луне, при луне.Мое сердце в тревоге,Я себя не пойму,Но мне нравятся оба.Почему, почему?Дождик сыплет над речкой,Пролетают года,Раскололось сердечкоНавсегда, навсегда.
Тетрадь Наташи
