Петруша, видимо, заболел, потому что утром встал вялый, и безразличный ко всему на свете. Однако надо было идти в магазин и что-нибудь купить поесть. Он взял хозяйственную сумку и пошел. В подъезде неприятно пахло, на подоконнике стояла пустая бутылка, на лестнице валялись окурки, обгоревшие спички. Кто-то здесь выпивал вчера вечером. «Ничто их не берет, — подумал Петруша, — ни болезнь, ни милиция, ни общественность. За жизнь они держатся цепко, мертвой хваткой, эти выпивающие в подъездах люди». Себя он воображал мягкотелой медузой, которую несет по теплым волнам. Куда принесет, туда и ладно. «Где же все-таки уборщица? — подумал он, проходя мимо заплеванного и залитого вином подоконника. — Кто-то ведь должен подметать подъезд?» Но мысли эти были вялые, как шевеленье той же медузы в волнах. Ему было, в общем-то, все равно — убирают подъезд или нет, на то есть начальство.
Он отпер почтовый ящик, чтобы посмотреть, нет ли там письма. Но письма не было, да он и сам уж давно никому не писал. Однако было бы приятно получить неожиданное письмо, особенное, с необычной вестью.
Уборщица стояла около дверей и, наклонившись над ведром, выжимала тряпку красными руками. Под глазом у нее темнел синяк.
— Здравствуйте! — сказал Петруша. — Что, опять затопило?
— Затопило совсем. Там выше, с улицы-то, вода и бежит оттуда. Тут-то ведь ниже. Вот она и бежит сюда. Снег тает, вот она и бежит, чего тут поделаешь. Восемь уж ведер вылила.
Кто-то умудрился сделать пол в подъезде ниже тротуара, и каждую весну подъезд затопляло.
— Ну, ничего, — пробормотал Петруша. — Не утонем.
— Не утонем, — усмехнулась уборщица.
Эта старушка была чудная, но почему-то нравилась Петруше. Он попытался представить себя на ее месте, как подметает подъезд, моет заплеванную лестницу раз в неделю, получает зарплату, какая положена уборщице. Вымывши подъезд, идет купить хлеба, мороженой рыбы, постного масла. А потом, голодный, жует остатками зубов жареную рыбу да слушает радио, мало чего понимая но своей необразованности. Потом чаю напьется и станет смотреть в окошко, что там делается во дворе. Однако, может, у нее есть хозяин или полюбовник. И вчера они не поладили, и он задел ее по скуле, даже как-то нечаянно вышло, беззлобно. Ну поревела баба, да и помирились. Хозяину тоже, видно, нелегко, работает где-нибудь на стройке, а уж где силы-то взять? Хоть бы до пенсии дотянуть. Но толком про уборщицу Петруша ничего не знал да и знать не хотел. Что ему от этих знаний?
Утренние часы «пик» между тем кончились. На автобусной остановке стало поменьше народу. Петруша подошел к газетному киоску и купил приложение к «Вечерней Москве», которое он любил читать. Ему было интересно узнавать, кто чего продает или покупает, меняется, что-то у кого-то пропало, потерялась собака. Всякие удивительные попадались объявления, разные жили на свете люди, и он, Петруша, тоже удивительный человек среди этих людей. Затерялся, как песчинка.
Весь день он просидел у окошка, чувствуя недомогание, ломоту в костях, слабость. Весь день шел безвольный и бессильный снег, как Петрушина болезнь.
Кое-как дождавшись вечера, он взял портфель и отправился на работу. Он шел вдоль деревянного забора и поражался, что город каким-то чудом пощадил небольшое пространство, занятое лесом. И как удивительно сложилась судьба этих сосен и дубов, престарелых уже нынче, кое-где уже с засохшими вершинами, на которых любили ночевать вороны, а иногда садились передохнуть и коршуны после продолжительного парения на высоте.
Молчаливое, довольно угрюмое собрание этих деревьев когда-то объявили заповедником и окружили со всех сторон забором. А город пошел дальше, обхватив каменным кольцом клочок зелени. Тут все было как в настоящем лесу: и просеки, и кварталы, и лесники. Ученые следили за ростом деревьев, их жизнью и здоровьем. Они знали, что лесу полезно, а что вредно. Но от вреда не было никакой защиты, кроме ветшающих потихоньку заборов, так как самый большой вред лесу приходил от человека. Но деревья еще стойко держались всем своим сообществом за землю предков. Ведь и у деревьев, как у человека, тоже бывают предки, думал Петруша. И таинственно, красиво на фоне вечернего прозрачного неба шевелились ажурные вершины деревьев, напоминая людям, как было и как должно быть.
До службы Петруша добрался уже в сумерках, немного припоздал. Он нашел ключ в условленном месте, отомкнул контору, уселся на скамейку и, подперев руками тяжелую голову, стал смотреть в окно. Подкрадывались незаметно сумерки, которые всегда почему-то воображались Петруше большой серой лошадью в темных пятнах. Она скачет по вспаханному полю, совсем не касаясь земли копытами, бесшумно, словно крадучись. Он задумывался, как над чем-то важным, почему эта серая лошадь скачет бесшумно. Да, видно, потому, что это ведь сумерки. Добрая лошадь или злая, думал он, и почему на ней нет всадника? Наверное, она его где-то потеряла. И чем питается эта лошадь? Ну да ведь она ничем не питается, потому что это просто сумерки.
«Есть время рассуждать о таких глупостях, — усмехнулся Петруша, однако не пошевелился на своей скамейке. — Зачем это человеку? Ведь даже стыдно и придумывать такое про серую лошадь. И вслух-то никому не скажешь. Но тогда зачем оно лезет в голову? Зачем, если все должно быть целесообразно, полезно и необходимо?»
На Петрушу и правда другой раз накатывало странное состояние, которое вряд ли показалось бы нормальным Зинаиде Павловне, Кате или даже Ведрину. Бывало, в лесу он подходил к вековой сосне и трогал ее шершавый ствол своими большими мягкими ладонями, прижимался к ней щекой и ухом, слушал тихонько, пытаясь понять дерево, его жизнь, древесную мудрость, но ничего не слышал и не понимал. Ему казалось, что дерево не хочет с ним разговаривать. «У этой сосны своя тайна, — воображал он. — У каждого сучка, у каждой иголочки есть память, древняя память. Дерево помнит, каким должно вырасти, и цвет свой, и форму, и величину. А иначе эта сосновая иголка выросла бы листочком, как вон у яблони. Есть память у них, не так-то все просто…»
Весна в этом году пришла как-то неожиданно для Петруши. Но он обрадовался весне, как чему-то долгожданному, как сбывшейся мечте: «А ведь все-таки пришла весна, несмотря ни на что. Поезд может сойти с рельсов, автобус опоздать, а весна не может не прийти».
Хоть что-то в мире постоянно и нерушимо, радовался Петруша, человек, слава богу, не властен над весной. Он не может остановить эти теплые дожди, съедающие снег, убрать туман, помешать грозе, ветру, ползти по небу облакам. И это хорошо.
Петруша радовался постоянству природы, как ребенок. Все так зыбко в человеческом мире. А тут весна опять пришла, как ей положено, значит, все в порядке. Вот бы в газетах написали, воображал Петруша, мол, радуйтесь люди, весна-то все-таки пришла.
Голова у Петруши была тяжелая, видимо, он заболел все-таки гриппом, всего ломало и корежило. Надо было дома принять лекарство. Петруша кинул на скамью телогрейку Ведрина, пропахшую его телом и лошадью, и вытянулся во весь рост с большим облегчением.
Он лежал, удивляясь, что лежит тут один, спокойный и неподвижный, как мерзлое бревно, которому все равно, рубят его или пилят на доски, лежал, как кусок неживой, косной породы в ожидании, когда к нему прикоснутся руки мастера. Он подумал было позвонить Кате, сказать, что заболел, пожаловаться ей, как плохо одному болеть. Но что бы она ему ответила? Сказала бы, прими лекарство, вызови врача. Так она говорила всегда, когда он заболевал. Да и что другого она могла сказать? Однако ему хотелось чего-то другого, может быть, сочувствия во взгляде, молчаливого сострадания. Ничего такого он в ней никогда не замечал. Все в ней было разумно, целесообразно. Если и были какие-то душевные движения, то она подавляла их силой воли. Ни разу он не видел на ее глазах слез. Как-то он спросил у нее, а ты в детстве плакала? Она сказала, что не помнит за собой такого. Петрушу это потрясло, он даже растерялся.
Петруша лежал на скамейке и смотрел на поблекшее вечернее небо. И ему казалось, что он лежит в красивой картонной коробке, упакованный и завернутый в вату или, может быть, в пушистое облако, похожее на вату, какие иногда плывут по синему небу в ясную погоду.
Вот он плывет и покачивается, а рядом другое облако, на котором сидят Зинаида Павловна с Катей и пьют чай.
— Расскажи о себе, почему ты такой? — вдруг говорит Зинаида Павловна.
— Какой? — спрашивает он.
— Почему ты такой урод?
— Не знаю, — вздыхает Петруша.
— Он не знает.
— Я болен, оставьте меня.
И облако с Зинаидой Павловной послушно растаивает, выступают четыре стены, покрашенные покойным Андреем Тихонычем в голубенькую краску, дверь, обитая черным дерматином, самодельный стол.
Петруша сел на скамейке и закурил, подумав с усмешкой, что сидит на дежурстве в старом деревянном доме, который по ночам скрипит от немощи.
