Петруша весь оцепенел. Оцепенел и закат, застыли без движения облака на небе, все звуки умолкли, будто уши заложило ватой. По улочке бесшумно пронесся мотоцикл.
Вдруг кто-то обнял маленького старичка Петрована за шею, будто бы Петруша стал маленьким озябшим старичком, и спину его охватило теплом чужого тела. Откуда-то сбоку заглядывали ему в лицо участливые глаза той светленькой девушки, которая давеча купалась.
— Бедный Петрованушка, как ты продрог! — сказала она.
— Совсем окоченел, — пошевелил губами Петруша, пытаясь улыбнуться. Она ж вдруг подняла его на руки и куда-то понесла.
— Что ты делаешь? Перестань, я ведь не маленький, — запротестовал он. Но его холодный нос уперся в ее теплую шею, он согрелся и успокоился, что-то вспоминая. И вспомнил. Вот так же несла его нянька, сильная и добрая женщина, ослабевшего и иссохшего после тяжелой болезни. Он ходил тогда в первый класс, но заболел воспалением легких и, как потом ему говорили, чуть не умер.
Нянька принесла его в ванну и стала осторожно мыть. Ему было стыдно, что его такого большого моют. А нянька ласково прикасалась к его шелушащемуся от грязи телу, и его шатало от этих осторожных прикосновений. Он бы упал, если бы она не поддерживала его другой рукой. Потом женщина завернула его в простыню и понесла в палату на второй этаж, а он уткнулся носом в ее горячую шею и едва сдерживал слезы. Она, видно, почувствовала это и сказала тихонько:
— Не плачь. Теперь дело на поправку пошло.
— Я сам хочу идти. Зачем меня нести? — сказал он.
— Скоро и сам заходишь, — улыбнулась нянька.
— Я ведь тяжелый.
— Да ты легонькой, — усмехнулась нянька и осторожно положила его на постель. Он почувствовал большое облегчение и легкость во всем теле, как будто бы стал невесомым.
И вот теперь во сне все это повторялось, его несли на руках и от слабости он не мог пошевелиться.
— Куда ты меня несешь? — спросил он.
— Домой, к великанам. Ты ведь заблудился, братец мой Петрованушка. Все наши обыскались тебя. А живем мы в Комариной долине.
Она принесла его в Комариную долину, уложила спать. Утром он проснулся бодрый и здоровый. И как будто она подошла к его кровати и стала рассказывать:
— Вспомни, Петрованушка, братец милый, свою прежнюю жизнь. Мы ведь с тобой оба великаны, хотя ничем и не отличаемся от обычных людей. Но когда надо, огромная сила просыпается в нас. А еще мы можем раздавать свое счастье многим несчастным. Нас, правда, немного, наверное, мы перерождаемся в обыкновенных людей. Да ведь много великанов никогда и не бывает.
Когда я нашла тебя, Петрованушка, у реки, озябшего, остаревшего душой, ты был наполовину уже почти не великан.
— Почему? — спросил Петруша.
— А потому, что когда ты был маленьким, то заблудился и потерял Комариную долину. И все забыл, все наши обычаи забыл, что надо дарить людям счастье, облегчать их страдания, любить их и прощать. Но теперь ты опять с нами, я привела тебя домой, и ты снова стал маленький, твоя жизнь среди людей не в счет. Начинай все сначала.
И будто бы Петрован зажил счастливо. Целыми днями он играл со своей светловолосой сестричкой, бегал с ней наперегонки по лугу, она плела венки из полевых цветов, купались в реке.
И вот однажды счастливый Петрован, чувствуя в себе бездну исполинских сил и человеческого тепла, вышел из воды, сел на песок и закрыл глаза. Она подошла к нему и села рядом, вся дрожа от холода.
— Почему ты замерзла? — удивленно спросил Петрован. — Ведь ты говорила, что великаны никогда не мерзнут?
Она только молча пожала плечами. И тогда его вдруг осенило. Он вспомнил, как сам замерзал когда-то на берегу и она подняла его на руки, он уткнулся носом в ее теплую шею и весь согрелся. Он подумал, что никогда не был великаном, потому что не родился им, а это она, великанша, отдала ему всю свою силу, все тепло своей души. И только тогда ты человек, когда отдаешь людям самое дорогое, а не берешь у них.
Потом Петруше снилось, как он взял ее на руки, озябшую и слабенькую, и понес в страну великанов, в Комариную долину. Она уснула у него на руках, как засыпают уставшие дети. И он вернул ей силу, потому что иначе не мог. Она ушла к своим, а он остался среди людей.
— Я вернусь, — сказала она на прощанье. — И снова согрею тебя. Ты меня только жди.
— Буду ждать, — пробормотал он. И остался один.
Петруша проснулся, весь дрожа от холода. От солнца осталась алая полоска. Старик на берегу помахивал удочкой, никто уже не купался. Петруша торопливо оделся, закурил, хотел было идти с берега, но снова сел на песок, все еще во власти своего сна.
Через много лет он вспомнил этот сон и чего-то устыдился. В душе его зародилось смутное ощущение вины перед людьми, перед женой Катей, перед Зинаидой Павловной, даже перед Скобянниковым. Что он о них знает? Почти ничего, а судит.
Петруша встал со скамейки и вышел на улицу, задрал голову и стал смотреть в небо на знакомые звезды, в то же время напряженно прислушиваясь к голосам на дороге, к далекому грохоту электрички. Что-то испугало его в ночных голосах города, он втянул голову в плечи и пошел на свою скамейку, в теплое помещение, к знакомым человеческим запахам.
7
Петруша думал, что эту зиму ему никак не пережить, такой долгой она ему показалась. Он ждал весны со слабой надеждой перемен, как человек обычно всегда ждет какой-нибудь поры, надеясь на лучшее. Петруша понимал, что никаких перемен у него, наверное, уже не будет, все пойдет по-старому, за весной он будет ждать лета с такой же надеждой, потом осени, зимы. И ничему уж он не удивится, не обрадуется искрение, как бывало прежде. Он чувствовал, что в душе у него не осталось никаких запасов сил, что она у него ссыхается прежде времени, делается дряблой. Физически он был здоров, ничего и нигде не болело, но временами усталость наваливалась на него, оплетала липкой паутиной его ум и чувства.
Если бы и в самом деле в этот миг появилась великанша и унесла его на руках, он бы с охотой доверился ей.
Не сразу он признал свое поражение, нанесенное ему неизвестно кем и когда. То ли он растратил себя, то ли теперь несет наказание за грехи своих родителей. Но какие у них могут быть грехи? Отец больше пяти лет воевал, мать, не разгибаясь, работала. Его любили и дед и бабушка, наставляли к добру, а он вышел у них ущербный. Хотя бы потому, что не стремился к так называемому «благополучию», ему достаточно было самой простой еды, куска хлеба с солью, да прикрыть себя чем-нибудь от непогоды. Когда-то он считал эту философию воздержания самой мудрой. Да ведь и мудрецы, люди искушенные, учили этому. А теперь он вдруг засомневался, боясь, что этими идеями оправдывает свою умственную лень. И вообще, эту идею воздержания, умение довольствоваться малым, наверное, придумал человек ленивый. Уж не эта ли идея, запавшая ему в душу с малых лет, и состарила его преждевременна, отняла у него смысл существования? Нет, рассуждал Петруша, это порочная, извращенная идея. Мать-природа учит другому. Там сильный душит и пожирает слабого, захватывает побольше места для себя и своего потомства, света и еды, чтобы стать еще сильнее и захватить еще больше. Это, наверное, разумно, потому что надо выжить.
Петруша тоже хотел выжить, но не умел ничего захватить, не умел обидеть слабого, разве что нечаянно, отобрать у беззащитного кусок хлеба, потому что нельзя обижать слабого и беззащитного. Так его учили всю жизнь.
Особенно его угнетала мысль, что люди убивают друг друга, детей и старух. Он испытывал ужас перед насилием даже в кино, даже в искусстве, как это жутко и бессмысленно. Но сам был бессилен что-либо изменить, И это бессилье вызывало у него тревожные мысли, что род человеческий, будто неукротимый бушующий пожар, сметает все на своем пути, клокочет и буйствует и разума его едва хватает, чтобы не погубить самого себя.
Но потом Петруша думал, что все эти рассуждения — стыд его, который надо скрывать ото всех, от знакомых и близких, чтобы не стали смотреть на него, как на дурака. И душа не должна быть более чуткой, чем положено ей по законам общества и природы. И для души есть неписаный закон, переступив который она заболит, издергается, иссохнет и умрет. Потому что надо вести себя, как все люди, не быть белой вороной, а то другие вороны ее заклюют и прогонят из своего стада.
Может, эту свою ущербность он унаследовал от отца? Вряд ли. Петруша начинал вспоминать отца и те далекие времена, когда они жили вместе и садились обедать за один стол.
С войны Иван Колотовкин вернулся целый и невредимый, но возвращение свое он не праздновал, а тихо сидел на лавке, улыбался жене, сыну, теще, затем бродил по двору, печалился о чем-то. Но печаль его была непонятна близким. По ночам он ворочался и вздыхал, не спалось ему. Шлепал босиком на крыльцо, крутил там самокрутку, удивляясь, наверное, светлой ночи, темным елкам и настырному гуденью мошкары. Потом шел в избу и со вздохом ложился, и начинал шепотом разговаривать с Авдотьей Степановной о том, что теперь нет войны и как-то надо налаживать жизнь. Все сводилось к тому, чтобы ехать в поселок, где они жили до войны, идти работать на тот завод, с которого он ушел воевать, там начинать мирную жизнь, где она оборвалась.
