Авдотья Степановна не сильно возражала, что от завода, поди, мало что осталось, все там лежит в руинах. И трудно, наверное, будет с квартирой, все дома разрушены. Однако Иван Колотовкин начинал вспоминать довоенные времена, как они хорошо тогда жили в поселке. Авдотья Степановна наконец соглашалась с ним, поддавалась и сама воспоминаниям, хотя и думала, что просто тогда они были моложе и беззаботнее. Задумчивая улыбка появлялась у нее на лице. Авдотья Степановна характеру была мягкого, нерешительная, боязливая, и в этой ее нерешительности и мягкости тонули и гасли все доводы мужа, который любил ее и не хотел как-нибудь обидеть нечаянно. И все-таки они переехали в разрушенный поселок…
С тех пор прошло уже много лет. События те отдалились от Петруши, и сам он отодвинулся куда-то в сторону. Так он и не смог понять печаль своего отца, его уныние, мог только предположить, в чем она. Наверное, за пять лет войны Иван Колотовкин отвык от мира, пришел в тишину вдруг, и вся душа его должна была перестроиться, иначе должно уж работать сердце и передаваться по нервам импульсы. Но все это одни лишь Петрушины предположения. Кто знает, что там творилось в душе у Ивана Колотовкина…
Как могло случиться, что Петруша сбился с дороги, по которой шли все люди, отец, мать. Отстал от них, заблудился где-то на обочине и не знает, в какую сторону теперь идти. Почему никто не подсказал и не научил? Никто не открыл ему тайны жизни?
И вот теперь он один наедине с небом, с деревьями и птичьими голосами, толкующими что-то непонятное, наедине со своим прошлым, от которого никуда не денешься, тащишь его за собой, как бурлаки баржу в прежние времена. Всякое барахло на этой барже: и опыт твой, и чувства, когда-то полыхавшие, а нынче, будто кучка золы, прибитая дождем. Тащишь все это за собой, а потом и скажешь вдруг, ну хватит, остановимся. Надо посмотреть, какую ерунду ты за собой тащишь, не выкинуть ли половину? И начнешь перебирать, как другой раз хозяйка, старые свои туфли, рваные чулки, коробочки из-под духов, платья, которые уж не впору, меховые воротники и шапки, побитые молью. И никак не можешь со всем этим расстаться, все дорого, каждая вещь о чем-то напоминает. И вот тащишь свою баржу дальше до самой могилы.
Придет время, и ты зашатаешься и согнешься от своих воспоминаний, не сможешь уж любоваться ни красотой раннего утра, ни восходами, ни закатами, а будешь смотреть себе под ноги, а потом и внутрь себя, в свою душу, чтобы понять наконец самого себя, свои поступки. И не поймешь ничего. В душе потемки.
8
Они сидели в сараюшке Ведрина. Через дверной проем был виден небольшой пруд, как осколок черной, мертвой материи — ветер не шевелил воды. Желтые листья лежали на ней, как на гладком стекле. Петруша и Ведрин пили пиво. Ведрин сковырнул об край стола пробку, приставил бутылку к своим жестким губам, и в горле у него забулькало, как в водопроводной трубе. Пиво было холодное, осеннее, какое-то дремучее.
Неподалеку гуляла лошадь Ведрина со спутанными ногами. В штабелях лежало гнилье, сухостой. В эту зиму много деревьев усохло, лес поредел. Ведрин свозил сухостой в большую кучу. Каждое утро он запрягал свою лошадь в телегу, уезжал в лес и надсаживал там свою грыжу. До пенсии ему оставалось что-то около года.
Однажды во дворе появился оранжевый красивый трактор, который должен был помочь Ведрину и его лошади. Все обрадовались, ведь у трактора не было грыжи, как у Ведрина, воспалением легких тракторы, как известно, не болеют, водки не пьют, как Ведрин. И поехали на тракторе в лес, но красивая техника застряла в грязной канаве, едва вытащили. С тех пор трактор стоял во дворе, накрытый полиэтиленовой пленкой и молчал. Пускай стоит, говорили люди, есть не просит.
Петруша уважал Ведрина, и поэтому принес ему пиво. Тот был чем-то похож на его отца. Вообще Петруша заметил, что у всех фронтовиков есть что-то общее в поведении, в судьбе и даже во внешности. Все они, конечно, разные, но война одинаково пришлепнула их железной ладонью, обожгла их лица раскаленным воздухом, забрызгала кровью.
У всех людей, которые пять лет просидели в окопах, есть нечто одинаковое, в их затвердевших лицах и глазах. Глаза его отца и Ведрина будто все еще видели то, чего его глаза никогда не видели и не увидят. Они видели нечеловеческий ужас, думал Петруша. Например, как товарищу Ведрина Коле Федорову оторвало руку, а тот был совсем рядом, раскуривал самокрутку. Ведрин даже испугаться не успел, а только удивился, мол, как это так? Только что Федоров держал в руке самокрутку, а теперь у него ни руки, ни самокрутки. Была у человека рука, бабу он обнимал этой рукой, а теперь рука валяется в пяти метрах от них мертвая, на толстых пальцах фиолетовая наколка «Коля».
Однажды Ведрин рассказывал Петруше об этом, мол, вон как оно бывало, а ты говоришь, настроение у тебя плохое. Настроение можно поправить. Слава богу, что нет войны.
Может быть, Ведрин все еще не мог забыть этого случая, и поэтому в глазах у него тупое недоумение, вопрос. Но спрашивает он уже не у людей, что могут сказать люди? А у этого немого осеннего пространства. «Должно ли так быть?» — спрашивает он. А пространство, которое вобрало в себя разные предметы, вон разбитое колесо от телеги, консервную банку из-под фрикаделек, которыми закусывал Ведрин, лошадь и всякий прочий хлам, оно молчит, как некое полоумное существо с разинутым ртом. И тоже спрашивает у Ведрина: «Должно ли так быть, люди?» — «А хто ж его знает?» — хрипит искалеченная душа Ведрина. А пространство, породившее Ведрина и Петрушу, оно в ямах, рытвинах, в железе, грязное и прекрасное, ежегодно умирающее и оживающее, с такой же искалеченной душой, как у Ведрина, видевшее тот же ужас, что и люди, хрипит в ответ, словно его душат: «Прекратите, недоноски». Оно знает, что спрашивать не у кого и бесполезно.
— Пей пиво, — простуженным голосом сказал Ведрин и осушил бутылку. — Пиво — безалкогольный напиток.
В сараюшке было промозгло. Откуда-то дуло. По углам висела пыльная, бесполезная паутина — не было уже ни мух, ни пауков. Куда они девались, эти пауки, подумал Петруша, может, залегли в спячку? Он ничего не знал про насекомых, куда они деваются зимой, и спросил об этом у Ведрина.
— А интересно, куда? — оживился тот.
— Может быть, в жаркие страны? — пошутил Петруша.
— Наука знает, — сказал Ведрин.
— Мы не наука, — вздохнул Петруша.
Взгляд у Ведрина потух, как будто сознание покинуло его и пошло гулять, бог знает где. Вдруг он снова оживился и, глотнув пива, стал рассказывать, как однажды поймал клопа, посадил его в спичечный коробок и закопал в снег. Клоп пролежал на морозе два месяца.
— Дай-ка, думаю, отживет или нет? А он уж весь засох. Привязал к руке тряпкой. Стал кусаться. Во, гад! А ты говоришь, наука.
На лице у Ведрина появилось удовлетворение. Он как будто радовался живучести клопа. Помолчал и опять встрепенулся:
— А ты человека попробуй закопай в снег на два месяца. А ты говоришь, наука. Пускай попробует наука закопать человека в снег на два месяца. Что будет? А-а-а, то-то и оно.
Долго молчали оба, потом зашел разговор о детях, о свадьбах. Ведрин сказал, что на свою свадьбу он достал полмешка картошки. Позвали гостей. Всю картошку съели за пять минут.
— Во заразы, — усмехнулся Ведрин своим воспоминаниям. — А мы думали, на целую неделю нам картошки хватит.
— Хлеб-то хоть был? — спросил Петруша.
— Не было, — задумчиво сказал Ведрин. — Как и прожили тогда, я удивляюсь. И детей вырастили, и сами живы остались.
— А у нас на свадьбу шампанское было, — вспомнил Петруша и затосковал.
Ведрин содрал пробку с новой бутылки и сразу проглотил половину.
Петруша весь продрог от холодного пива и промозглого сарая, но около Ведрина ему было хорошо. Наверное, так же, как Ведрину около своей лошади.
После обеда пошел дождь, будто кто просеивал его сквозь мелкое сито. Петруша и Ведрин возили сухостой. Около четырех они закончили работу, разгрузили телегу.
— Все штаны промокли, — мрачно сказал Ведрин. Он привязал лошадь к столбу, а сам пошел переодеваться.
Петруша всегда с удивлением смотрел, как тот переодевается. Стаскивает промокшие валенки или сапоги, сует портянки за батарею, чтоб просохли до утра, все развешивает, раскладывает. Так что подсобное помещение оказывалось вдруг заваленным мокрыми вещами Ведрина, от которых шел звериный запах и пар, чем женщины были очень недовольны, всегда морщились от крепкого духа Ведрина и чуть ли не чихали. Часто случалось им заходить взять кипящий чайник в момент переодевания Ведрина, заставать его в одних трусах, шлепающего громадными плоскими ступнями по холодному линолеуму. Тогда они как будто не видели его, проходили как-то бочком, а смотрели или в угол или на потолок. Ведрин не обращал на них никакого внимания, продолжал натягивать штаны или наматывать портянки.
