Стрельцы быстро и по-деловому удавили царицу Марию Федоровну загнали царицу Ксению в дальнюю комнату и встали в стороне. А Молчанов и Шерефединов с начальником стрельцов занялись царевичем.
Шестнадцатилетний царевич отчаянно сопротивлялся. Он выхватил саблю и бросился на Молчанова.
Хорошо вооруженный, в кольчуге, опытный Молчанов, наверное, в эту минуту легко мог бы убить Федора ударом в шею, но он очень хотел попасть мечом в мужское место государя, поэтому просто увернулся.
Двое других убийц тоже набросились на юношу и кололи и рубили его изо всех сил, единственно стараясь не уродовать лицо.
Они несколько раз с силой швыряли юношу на пол, и Молчанов все норовил ударить его в половые органы, и каждый раз царь изворачивался.
Самый образованный в стране юноша был безжалостно и спокойно убиваем. А по стенам стояли и спокойно смотрели на это голубокафтанные, много чего видевшие стрельцы.
Наконец Молчанов ударил мечом туда, куда хотел. Царевич взвыл и стал корчиться с плачем и со стонами на полу. Молчанов и Шерефединов спокойно и удобно добили его.
– Все! – довольно сказал Михаил Молчанов. – Кончился корень Борисов!
Часть пятая
INPERATOR ВСЕЙ РУСИИ
Войска Дмитрия под истошный, ни на секунду не прекращавшийся звон колоколов в строгом порядке вступали в город.
Первыми двигались польские части. Это была последняя тысяча рыцарей – остаток большой армии, вышедшей год назад вместе с Дмитрием из Польши.
Перед ними несли яркие, горящие на солнце шелковые и бархатные хоругви, обрамленные серебром и золотом. На иных были пулевые и ядерные пробоины.
Тщательно вычищенные оружие и латы, порядок в частях сильно расстроили только что грабивших и все громивших москвичей. По каждой детали, по манере воинов было видно, что это профессиональные, наемные части. И что они быстро и жестоко выполнят любой приказ командира.
Проход польских частей сопровождался громкой походной музыкой: гремели барабаны, трубили трубы, звенели литавры.
Дальше двигались отборные части стрельцов в красных с золотом кафтанах. Они шли попарно, сопровождая служебные царские кареты, запряженные шестерней. Они же вели двести прекрасных одномастных царских лошадей.
За ними следовал живой, вращающийся, перетекающий из ряда в ряд пестрый отряд боярской молодежи.
Их было не менее трехсот. Все они были в нарядных ярких шитых золотом кафтанах. Все были радостно возбуждены и счастливы.
За ними шло духовенство в светлых ризах, с иконами, с хоругвями, с Евангелиями, с пением. Его шествие возглавлял Рязанский патриарх Игнатий – грек по происхождению. Он первый из высших святителей признал Дмитрия государем.
Замыкали шествие казацкие полки. Они пытались подражать полякам в строгости строя, в гордости посадки, в щеголеватости. Но все равно чувствовалось, что это не регулярные части, а сборное, хотя и профессиональное войско. И снова шли поляки.
Ладные и сильные, как обезьяны, ребята Скотницкого, а их к тому времени набралось до двух тысяч, без промедления занимали самые удобные для наблюдения места: стены, крыши, комнаты верхних этажей, выбрасывая оттуда всех и вся.
У них были классные легкие луки и пищали.
Дмитрий, окруженный военачальниками, в кафтане, сверкающем золотом, на высоком черном коне, был самой заметной фигурой, и тысячи лиц с напряжением вглядывались в него: Отрепьев – не Отрепьев? Самозванец – не самозванец? Поляк – русский? Солнце ясное или садист-пыточник?
Толпа располагалась по всему пространству города. Все деревья, балконы, крыши, арки были заполнены людьми.
Иногда какая-нибудь мощная ветка рушилась под тяжестью любопытных людей и, к радости других горожан, с треском летела вниз.
Случались в толпе и первейшие русские бояре, переодетые простым народом. При виде царевича они переглядывались и перешептывались. Какое-то недоумение проявлялось на их лицах. Не того ждали.
Процессия дошла до Лобного места. Здесь Дмитрий остановился, снял шапку, закрыл лицо руками и некоторое время постоял неподвижно. Людское море в эту секунду замерло – каждый человек стоял не дыша.
С Лобного места Дмитрий проследовал в Архангельский собор. И море снова ожило, зашевелилось, заговорило. Все лица, как подсолнухи, повернулись ему вслед.
Подъехав к соборному храму Архангелов, Дмитрий сошел коня и под мощное церковное пение в сопровождении свиты и охраны вошел внутрь. Молодой государь поцеловал святые иконы и поклонился гробам царей Ивана и Федора и громко произнес:
– Отец мой и брат мой! Много зла нам сделали враги мои! Много ран нанесли они стране моей! Но слава святому Богу, мы здесь перед вами, и трон московский снова принадлежит благословенной семье нашей. А теперь во дворец! Займемся делами!
– Может, сначала трапеза? – спросил Басманов. – Животы подводит.
– Совместим! – решил Дмитрий.
Когда Дмитрий проходил мимо надгробия Годунова, он приказал Скотницкому:
– Бориса из храма убрать!
И уже у самого входа, почти на ступенях, он остановился и обратился к Басманову и Яну Бучинскому:
– Странно и непонятно нам, какая механика была у Годунова в голове. Умный же был человек. Ведь уступи он нам, сдай трон, как мы ему писали, ведь и жив остался бы, и Думой бы править бы мог, и многие бы дела решал. И честь имел бы не хуже прежней. И пользы много принес бы. Так нет, почему-то стоял он против нас до смерти, пока мы об него и обо всю его семью ноги не вытерли.
– Слишком многих убил, – сказал на это Басманов. – Отвечать пришлось бы, никакой суд бы его не простил – ни людской, ни царский.
– Слишком много холуев вокруг него было, – сказал Ян. – Убеждали: все прекрасно – выстоим, и все тут.
– Можно, я скажу, – вдруг вмешался маленький служка из духовных.
Все окружающие государя уставились на служку.
– Говори, – велел Дмитрий.
– Они считали, что, став государем на Москве, ты их сразу всех убьешь.
– Почему?
– Потому что ты, государь, у них в руках и дня бы не прожил.
Дмитрий подозвал жестом Скотницкого и приказал:
– Захвати этого служку в отряд и попридержи при себе. По первому требованию его мне представишь.
* * *
Василий Иванович Шуйский не решился собирать близких ему людей просто так, без предлога. А предлог должен быть солидный.
Нашел Василий Иванович. Решил он подарок сделать новому государю ко дню коронования: прикинуть по-черному, сколько денег есть сейчас у казны. А уже потом изыскивать их по приказам, по должникам, по городам.
Сзывались все в загородный дом князей.
Собрались Шуйские, Романовы, Голицыны, Черкасские, Шестуновы, Бельский и другие как представители разных приказов, вроде бы произвести денежный прикид.
Как ни плох был Борис, как ни жесток, а дела финансовые вел с умом. Денег в государстве прибавилось.
С Англией торговля наладилась. Одних кораблей оттуда пришло триста вместо двадцати при Грозном.
Сначала долго говорили о деньгах, о долгах городов, о податях, о неоплаченном войске в связи со смертью царя. Наконец, заговорили о главном.
Начал Василий Иванович Шуйский:
– Не тот государь пришел, не тот.
Все насторожились. Была долгая пауза.
– Не тот, которого ждали, – поправился Шуйский. Бояре, молча, ожидали продолжения. – Ждали мы того Дмитрия, который Отрепьев. И Борис Федорович, и патриарх нас убеждали, что это он идет. И воевали мы против него сами знаете как. А пришел другой. И Отрепьева с собой на веревочке привел.
Шуйский был зол и раздражен. Таким его никто раньше не видел, потому что обычно он говорил тихим, почти жалостливым голосом.
– Кто из вас знает этого человека, государя то есть? Кто из вас или ваших слуг видел его ранее?
Все молчали.
– Ну ты, Богдан Яковлевич? У тебя в каждом городе свой человек сидит. У тебя на всю Русию паутина. Что скажешь?
– А ничего не скажу. Только скажу, что разговор этот больно опасен.
– Ну, не более опасен, чем при царе Борисе, – сказал Дмитрий Шуйский, – или при царе Иване. Вели же мы их. Как нам считать: это настоящий государь или нет?
– Это как захотеть, – сказал Богдан Яковлевич. – Можно и так считать, и эдак. Можно всю жизнь от добра добра искать, а можно и остановиться. Это при Бориске Годунове было чем хуже, тем лучше. Сейчас случай не тот, сейчас чем лучше, тем лучшее.
Дмитрий Шуйский ничего не понял, а князь Василий насторожился. Пора было ограничивать разговор, а еще лучше оканчивать.
– Эй, кто там из челяди! – хлопнул он в ладоши. – А ну, принесите нам меда и браги! Выпьем за имя царское и за здоровье его.
И захолодело в животе у Шуйского. Почувствовал он, что могут его сдать. Но не мог он уже остановиться. Его постоянно грызла мысль: «Кому я сам открыл дорогу в Москву? Кого посадил на трон сам, своими руками?»
