черту. Если я совру ему, он узнает, так что нет смысла пытаться.
Я говорю: — С этим, — потом беру его руку и прижимаю к груди, прямо над своим колотящимся сердцем.
Я думала, что уже видела, как горят его голубые глаза, но сейчас в них горят целые планеты.
Он прижимается к моей грудине, широко расставив пальцы, так что его большая ладонь охватывает почти всю ширину моей груди. — Это то, что ты чувствуешь ко мне?
Под его ладонью мое сердце — дикий зверь.
Протягивая руки, чтобы погрузиться в густой шелковый беспорядок его темных волос, я шепчу: — Это песчинка во вселенной, состоящей из пляжей, что я чувствую к тебе.
Потом я целую его, потому что когда-то, не так уж и далеко в будущем, его не станет, и я больше никогда не буду иметь удовольствия целовать такого прекрасного мужчину, как он.
Он жадно целует меня в ответ, издавая призывные звуки низко в горле. Когда мы разрываемся, мы оба задыхаемся.
Он скользит рукой вдоль моего тела и забирается под меня, обхватывая мою задницу. Когда я прижимаюсь бедрами к его тазу, он ругается себе под нос.
— Через час я сажусь на самолет. Внизу меня ждет машина.
Опять Германия? Так быстро? Он не уточняет, и хотя я хочу спросить, но не могу. Но вскоре меня отвлекает его следующее заявление.
— Но мы поговорим об этом, когда я вернусь.
Его тон мрачный. Я не могу решить, это обещание или предупреждение, и это меня раздражает. — Последнее, что я слышала, мы жили одним моментом. Никаких вопросов, никаких обязательств, никаких сожалений. Ничего не напоминает?
Его губы скривились. — Ты думаешь, что я забыл бы хоть что-то из того, что сказал тебе, умник?
— Так ты просто нарушаешь правила на ходу?
Он смотрит на меня какое-то мгновение с той же нервной невозмутимостью, которая иногда на него находит, с той сменой, которая напоминает хищника, преследующего свою добычу.
Будто признаваясь в убийстве, он тихо проговаривает: — Ты даже не представляешь, какие правила я нарушаю, Оливия. Но если бы ты попросила меня, я бы нарушил все правила, которые существуют. Я бы разбил каждое из них на куски.
Пока мы смотрим друг на друга, у меня такое же ощущение, будто я вышла на натянутый канат, балансирующий высоко над черной пропастью... только теперь поднялся холодный ветер, и канат раскачивается.
В некоторых вещах я уверена.
Первое: мы говорим о разных наборах правил.
Второе: я быстро и сильно влюбляюсь в мужчину, который является полной загадкой.
И третье: тот факт, что он умирает, может быть не единственной большой тайной, которую хранит Джеймс Блэквуд.
Глава 22
Кафе Blanc переполнено тем же надоедливым ассортиментом влюбленных, которые пялятся друг на друга, как и в последний раз, когда я ела здесь в свой первый день в Париже. Я раздражена на себя за то, что предложила это место для нашего с Крисом обеда, но уже слишком поздно передумывать. Мы уже здесь.
— Ты выглядишь великолепно.
Сидя напротив меня на очаровательном открытом дворике в тени полосатого зонтика, Крис мрачен и напряжен. Он пытается выглядеть спокойным. Любой другой, кто наблюдал бы за нами, подумал бы, что так оно и есть, но я знаю этого человека слишком хорошо. За солнцезащитными очками его глаза бегают. Его большой палец быстро стучит по колену.
— Спасибо. — Непривычная к таким комплиментам от него и смущенная его энергией, я не знаю, как действовать дальше. Стыдливо касаюсь своих волос.
— Я ходила к парикмахеру перед отъездом. Видимо, что-то вроде "балаяж" - это новая фишка.
Сжав челюсть, Крис бегло осматривает мои волосы. — Тебе идет. — Его голос звучит более уверенно. — Ты выглядишь счастливой.
Началось. — Сними чертовы солнцезащитные очки, Кристофер, — тихо говорю я, — и поговори со мной.
Разъяренный, он срывает свои авиаторы и бросает их на белую льняную скатерть, бормоча проклятия. Эта демонстрация раздражения и нервного возбуждения столь несвойственна ему. Пресса недаром окрестила его Айсбергом, потопившим Титаник.
Он проводит рукой по волосам. Темно-русые волосы, густые и блестящие, насыщенного оттенка банки свежего меда, поднятого к солнцу. Он всегда был таким красивым, как модель Кельвина Кляйна. Американский золотой мальчик с безупречной родословной, которую можно проследить до его чистокровных британских предков, прибывших на Мейфлауэре, чтобы уничтожить коренное население своими одеялами, зараженными оспой.
Яд имеет множество коварных форм, но красота — самая коварная из них.
Он отрывисто говорит: — Ты должна вернуться в Нью-Йорк как можно скорее.
Откинувшись на спинку шикарного кресла в кафе, я складываю руки на животе и рассматриваю его.
Когда-то я любила этого человека. По-настоящему. Глубоко. Я бы буквально умерла за него. Я бы пожертвовала своей жизнью, чтобы уберечь его. Но сейчас мне хочется засунуть свои большие пальцы в его глазницы.
— А ты должен рассказать мне, что, черт возьми, происходит.
Он стучит кулаком по столешнице, от чего столовое серебро подпрыгивает. Он огрызается: — Ради Бога, Оливия, это не игра. Это серьезно. Ты знаешь, что меня бы здесь не было, если бы это было не так!
Он смотрит на меня, кипятясь. Несколько посетителей ресторана бросают в нашу сторону встревоженные взгляды. Краем глаза я вижу, как мой заклятый враг, официант Жан-Люк, улыбается нам из-за соседнего столика.
Выдержав разъяренный взгляд Криса, я говорю спокойно: — Времена, когда ты отдавал приказы, а я их выполняла, давно прошли. Хочешь, чтобы я прыгнула для тебя? Я не спрашиваю Как высоко?, я говорю Покажи мне деньги, сучка, и обсудим цену.
Рот Криса открывается, потом закрывается. Он не привык к такой моей версии.
Я тоже, честно говоря, не привыкла, но я уже почти на краю пропасти с мужчинами в моей жизни и всеми их драмами.
Крис щелкает пальцами. Официант мгновенно материализуется возле нашего столика. — Да, мсье?
— Блантон, чистый. Двойной.
Официант кланяется, прежде чем исчезнуть, потому что Крис имеет такое влияние на людей.
Я говорю: — Дела, должно быть, плохи, если в полдень ты пьешь двойной бурбон.
Опираясь предплечьями на стол, он проводит языком по зубам. Какое-то мгновение смотрит на скатерть, собираясь с мыслями, потом поднимает на меня глаза. Тихим голосом он говорит: — Плохо - это мало сказано.
Зная, что он в конце концов выплюнет это, если я буду молчать, я жду, наблюдая за ним.
— Я не могу защитить
